Пора летних каникул

В разговор вмешался Глеб. Он все время помалкивал, изредка поглядывая на прессованное сено (назначение его не давало ему покоя), и внимательно слушал. А сейчас Глеб вмешался. Мы приготовились выслушать очередную «теорию». Но Глеб заговорил нормально.

— Ребята, — желтовато-зеленые, кошачьи глаза его от избытка чувств заволокло слезами. — Ребята!.. А мы молодцы, что избрали Павку старшим. Ей-богу, он умный! И ты, Вилька, тоже умный, только немного дурак. Если бы не он, — Глеб почему-то с силой ткнул Павку в плечо, — если б не Павка… Сидели бы мы сейчас дома или катили в эвакуацию, предаваясь сладким мечтам, и вообще… молодец, Павка, дай я тебя поцелую!

Глеб сграбастал друга, а тот отбивался и конфузливо бормотал:

— Вот же выдумал… Пусти…

Мне было легко, и душа улыбалась, потому что Глеб сказал именно то, о чем я думал. И я тоже полез обнимать Павку, рыжеватого, худенького Павку со смешным пушком над верхней губой.

— А что? — весело вскричал Вилька. — Что я — хуже других? Дайте-ка… Я тоже обниму нашего командира.

Возня привлекла внимание старшины.

— Э-гей, — детский сад! — прикрикнул он. — Что за балаган? От-ставить. Еще выпадете, а потом, отвечай за вас.

Мы присмирели. Но Вилька не отпускал Павку. И все что-то ему шептал.

— Вилька, — перебил его Павка, — только по-честному скажи… Ты какой-то не такой. Ты — сфинкс с семиклассным образованием.

Глеб опять затянул свое.

— ребята, — произнес он с надрывом, — зачем же нам это дурацкое сено?!

— Будут учить маршировке, как при царе Горохе, — охотно объяснил Вилька. — К одной ноге сено привяжут, к другой — солому, каковую раздобудут на месте. И порядочек: ать-два, сено-солома!

Глеб треснул Вильке по шее.

— Смотрите, смотрите! — вскричал Павка. — Птичья стая… Вон там, над лесом. Видите?..

Над зубчатой лентой леса, выбегавшего на пригорок, чернел крохотный журавлиный клин. Он был очень странный — вырастал прямо на глазах… издавая гул..; и вдруг превратился в рычащую стаю громадных птиц, горбатых, с хищно выпущенными лапами.

Гул и рев врезались в уши.

— …ле-о-ты… — раздался слабый нечеловеческий писк.

— Во-оздух!!!

Эшелон рвануло, заскрежетали тормоза, бойцов бросило в одну сторону, в другую, швырнуло на пол. С душераздирающим воем что-то обрушилось на крыши вагонов… Треск… в кромешной тишине на миг вспыхнуло яркое пламя. И тут же погасло, превратившись в тихий звон. А затем и звон исчез — наступила тишина, черная, как ничто.

Такие чудовищные кошмары мне никогда еще не снились. До крика хотелось проснуться, вскочить, но цепкие щупальца держали, прижимали, оплетали.

Все было как в тумане… Вспышки, что-то взлетает вверх, огромные тени скользят по траве, черные пятна…

Но вот пелена рассеялась. Я увидел дым и пламя, поваленный паровоз, из его развороченного бока вырывался белый столб и, клубясь, убегал к облакам. Несколько уцелевших теплушек в смертельном страхе жались к концевому вагончику, с его крыши протягивались к небесам, то и дело обрываясь, жалкие паутинки.

В небе разлапистые стервятники с мрачными крестами на угловатых крыльях подпрыгивали, как козлы, один за другим кидались на остатки эшелона, капали черным и круто взмывали вверх. Черные капли падали, росли, превращаясь в огонь и дым.

Повсюду горохом рассыпались человеческие фигурки. Капли искали их в ямках, за пнями, на ровном месте, окутывали дымом, вздымали вместе с фонтанами земли.

Почему я лежу возле штабеля бревен? Это ведь очень далеко от нашей теплушки! И отчего так тихо? Куда девались звуки? Железные птицы безжалостно добивают все живое, мчатся бесшумно и так низко, что видны они… черные кожаные головы с огромными глазницами — уэллсовские марсиане, сеющие смерть. Теперь они носятся над самой землей, жалят огненными струями.

Гигантский столб огня и дыма, качнулись и рассыпались бревна, сложенные в штабель… Один марсианский корабль врезался в землю. Рядом с растерзанным, паровозом. И тут же вспыхнул, закоптил вагон с зенитным пулеметом, успевшим перед смертью покарать чудовище.

…Марсиане исчезли. Неужели они привиделись во сне?

Нет, это не сон. Дым, огонь. Першит в горле от гари. В голове грохочут кувалдами невидимые кузнецы. Я пытаюсь подняться. Ноги заплетаются, подкашиваются. Опять одолевает кошмар… На траве, опрокинувшись на спину, лежит человек и скалит зубы. В его кулаке крепко зажат стебелек с голубеньким цветком. Да ведь это наш добряк старшина! Чуть пониже значка «ГТО» кровавое пятно… Еще… человек. Еще…

Я стою, покачиваясь, и ничего не понимаю. Кто-то берет меня за руку. Бледное лицо, черные в лихорадке глаза. Это Вилька. Он гримасничает ртом, должно быть, говорит. Но я ничего не слышу — в голове звон, гул. Мы садимся на бревно. Откуда-то появляется Глеб — хромает, без пилотки, и тоже шевелит губами. Должно быть, спрашивает, где Павка.

В самом деле, куда он девался?

Проходит минута или час… Мы ищем Павку, но находим других — молодых и уже взрослых бойцов, командиров. Одни, как наш старшина, никогда больше не встанут, другие пытаются подняться. А Павки нет. Где же он? Где?