Пора летних каникул

Но батальон — шестьдесят четыре штыка (шестьдесят четыре ли?) и два пулемета — держался. Он ждал, ждал, как избавления, атаки.

…Старшина лежал в неглубокой ямке, наспех им вырытой. В голову ему лез всякий вздор. Вот только минуту назад рядом с ним прилаживался поудобнее в окопчике угрюмый парень в очках, а сейчас он уже навсегда угомонился, лежит спокойно, наполовину высунувшись из окопчика. И старшина подумал: «Нету математика. Все. О каких таких цепях он мне давеча толковал? О каких-то цепях Маркова. Чудно! Математик — и вдруг цепи. Ерунда какая… Эх, парень, парень…»

Потом старшина почему-то проникся нежной жалостью к своим двум орденам Красного Знамени. Вот убьют его фашисты и заберут ордена, глумиться над ними станут, того не зная, как они, ордена эти, ему достались! Один — за жуткие бои на монгольской высоте Баин-Цаган, другой — за финский дот… Эх, люди, люди!

Небольшой осколок ужалил старшину в запястье, разбил часы. Комбат пальцами вытащил из руки зазубренный обжигающе горячий кусочек металла, осмотрел, сказал, словно обращался к живому существу:

— Ну и вредный же ты, паразит! Махонький, а вредный.

Подполз мальчишка с облупленным носом, заорал на ухо, глотая слезы:

— Вот Гады!.. Гады! Чего они не вылезают? Чего, а?! Вздыбился черный фонтан, истерично взвизгнули осколки. Паренек приподнялся на руках, удивленно посмотрел на комбата и ткнулся головой в землю. Минуту-другую он сучил ногами в рваных сапогах. Потом перестал.

Гауптман догрызал в подсолнухе остатки семечек. «Фанатики, дикари, — сердился он, глядя на пылающую деревеньку. — Нет чтобы сдаться!.. Глупо, очень глупо».

В десять ноль-ноль гауптман вновь взмахнул перчаткой. Немцы, под прикрытием огневого вала, поднялись в атаку. Двое молоденьких лейтенантов рванулись было впереди своих солдат, но тут же приостановились: устав германской армии строжайше требовал, чтобы господа офицеры руководили боем, а не лезли на рожон. Солдаты не жалели патронов. Сложив стальные приклады автоматов, они окатывали русских свинцом, как садовник поливает из шланга цветы, — старательно, но на глазок. Шли, горланя песни. Эти парни знали себе цену. Их тяжелые сапоги с заклепками на подошвах потоптали старушку Европу. Теперь настала очередь красной России испытать их тяжесть. Что может поделать против бывалых воинов горстка русских с их старинными длиннющими винтовками, которые бывший оперный музыкант ефрейтор Гюнтер остроумно окрестил «фаготами». Если уж русские не удержали укрепленный район Бар — Новоград-Волынский!..

И только огневой вал угас и гитлеровцы, отлежавшись в ботве, рванулись вперед, старшина повеселел — кончилась бойня, начиналась драка. Старшину беспокоил правый фланг — именно оттуда, из нескошенного пшеничного клина, следовало ждать решительного удара: лобовая атака — всего лишь демонстрация. Отчего они залегли? Неужто этих жлобов припугнули скупо татакающий «Дегтярев» и винтовочный перестук? Старшина не верил, мудрость бывалого солдата подсказала: жди беды на правом фланге.

Из ботвы поднялись вдруг сероватые фигуры в глубоких стальных шлемах, заковыляли вперед, выскочили на скошенный участок…

И тут хлобыстнул с правого фланга «максим», он вздыбил перед атакующими злые фонтанчики. Серые фигуры замешкались, повалились наземь. «Максим» сделал поправку и прошелся по лежащим.

— Эх, дуры!.. Все, раскрылся станкач… — Комбат имел в виду «максим». И, будто в подтверждение его слов, на незадачливых пулеметчиков обрушился воющий дождь мин.

— Эх, дуры, дуры, — скрипел зубами старшина. — И себя погубили, и батальону амба. Эх вы, пирожники-сладкоежки, умники образованные! Ведь предупреждал…

Огневой налет кончился. Старшина с тоской ждал флангового удара.

С воплями, стрекоча автоматами, хлынула из пшеничного золота орава страшных людей. Они плевали на одиночные выстрелы, на бессильный лай «Дегтярева», который вскоре замолк из-за патронного голода.

Комбат, матерясь, кинулся на правый фланг он не знал, зачем бежал туда, чем мог помочь; его не оставляла мысль о том, что еще не все потеряно, можно организовать контратаку… Рои пуль заигрывали с ним, коротко посвистывали, словно подманивали, что-то горячее бесшумно куснуло его в бедро. Комбат споткнулся, побежал, припадая на левую ногу… Вот жиденькая цепь бойцов, они уже сами, не ожидая приказа, изготавливаются в своих окопчиках к штыковой контратаке.

Гитлеровцев заволокли гулкие всполохи гранат. И в это мгновение вдруг ожил «максим». Гигантской швейной машиной он прострочил длиннющую очередь, задохнулся — и вновь огрызнулся несколько раз, коротко и зло.

«Ах, черти… черти полосатые!..» — с восторгом подумал старшина, сваливаясь меж огородных грядок.

Немцы метнулись назад. Лишь впереди, шагах в тридцати, смирно лежало десятка полтора парней, одетых в мундиры цвета плесени. Воцарившуюся вдруг тишину где-то там, в пшенице, остро прорезали надрывные страшные вопли — кричал человек. Так кричат люди, которым выпала долгая и мучительная агония.

Втискиваясь между грядок, комбат пополз к пулемету.