Пора летних каникул

Определенно он был не в себе. При чем тут Коломенская верста? Росту во мне сто восемьдесят два сантиметра. Что в этом плохого? Разве я виноват, что в армию не берут, хоть и рост подходящий? Разве…

Я чуть не выронил из рук носилки. Только сейчас я заметил, что человек на носилках, прикрытый тонким одеяльцем, выглядит очень странно. Он был широкоплеч, с массивной грудью, из рукавов бязевой рубахи выглядывали здоровенные кулаки. Но снизу он походил на карлика. Там, где полагается быть коленям, одеяльце сбегало словно с крутой горки и дальше уже стелилось гладко, плоско.

Он, видимо, заметил мое смятение, сказал хрипло:

— Ты… «не того… Это я со зла — ноги у меня померли. Не серчай, парень.

Потом мы переносили других раненых. Были среди них и сердитые, и капризные, и веселые. Среди не очень тяжелых балагуры даже были, но образ первого увиденного мною человека, обгрызенного войной, поразил воображение. Не такая уж, оказывается, веселая штука — бить фашистов. Подспудно шевельнулась подлая мыслишка: „А чего, собственно, спешить? Раз не берут, значит, так надо. Сказали же — до особого распоряжения“.

Я отогнал эту гнусность, однако ей на смену явилась другая, похитрее: „Что ты знаешь о войне? Чем она тебя зацепила? Ну приемник отобрали… затемнение, комендантский час… А вот если бы у тебя ноги… померли!“

С сумерек и до рассвета мы поочередно дежурили в городском парке. Фашистские самолеты не прилетали. Это радовало и раздражало.

Вилька раздобыл два вещевых мешка, очень похожих на военные, и шесть пехотных пилоток. Павка, Глеб и я разжились съестными припасами: кило конфет, четыре банки шпрот, банка малинового варенья, мешочек сладких сухариков и три пачки сливочного печенья, Готовились к побегу серьезно, но уже без бешеного энтузиазма, вроде бы по инерции. Лишь Павку больше и больше разбирал воинственный зуд. Он буквально извел Вильку, который все тянул с обещанной формой.

Хороший парень Павка. Настоящий комсомолец, не то что мы с Глебом. И все-то он знает, всегда в курсе разных событий.

…Вот и сегодня он ворвался ко мне.

— Скорей… На проспект… Да шевелись же, Сталин сейчас будет выступать!..

Мы примчались вовремя. Возле уличного репродуктора, похожего на раструб граммофона, собралась огромная толпа… Я сразу же узнал голос. В позапрошлом году папа получил премию — альбом пластинок „Доклад товарища И. В. Сталина о проекте Конституции СССР“. Собственно говоря, не на всех пластинках был доклад, несколько штук — громовые аплодисменты, возгласы — и больше ничего. Но был и доклад. И поэтому я сейчас сразу же узнал его речь и вновь (как ив позапрошлый год) поразился его акценту.

И еще я поразился, услышав:

— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!

Озноб пробежал по позвоночнику. В растерянности Оглянулся на Павку. Он замер. А толпы словно и не было — такая стояла тишина, и ее распарывали страшные слова:

— Вероломное военное нападение гитлеровской Германии… удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины… Сто семьдесят дивизий… Фашистская Германия неожиданно и вероломно нарушила пакт о ненападении… Страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом — германским фашизмом… Необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране… Враг жесток и неумолим…

Люди вокруг продолжали жадно слушать, у них были голодные глаза и непонятные лица — чугунно-серые, влажные.

В толпе заплакал грудной ребенок. На него зло зашикали. Испуганная мать прямо на людях быстро сунула Крикуну грудь, и он замолчал.

Слова Сталина многопудовой тяжестью обрушивались на плечи, на голову. И в то же время не оставляла надежда: „Раз говорит он, он знает, что делать!“ Восхищала мудрая прозорливость вождя. „Как же сами-то мы раньше не сообразили, что захвачена огромная территория, что враг жесток и неумолим, вероломен, коварен, и надо осознать всю глубину опасности?!“

А репродуктор, похрипывая, выбрасывал странные слова — гортанный голос неровно рубил их на куски, и от этого даже самые простые фразы звучали веще, как откровение.

Он говорил — ив глазах людей светилась надежда. Он призывал теперь к героизму, учил драться за каждую пядь земли, драться до последней капли крови, а при вынужденном отходе — сжигать все, не оставлять врагу ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Надо создавать партизанские отряды, народное ополчение. В этой войне мы не одиноки: с нами народы Европы и Америки.

— …Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом… Все силы — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!

Да! Он не оставит нас. Он видит все, все предопределяет.

Репродуктор умолк. Но люди не расходились. Они все еще чего-то ждали.

Вдруг — шум, возня, раздались крики: „Пустите меня!..“ — „Врешь, гад, не уйдешь!“ — „“.Это же фашистский распространитель слухов, шпион. Сталин предупредил!..» — «Не шпион я… Бухгалтер».