Пора летних каникул

Спросил он разрешения войти — так, для порядка. Не дожидаясь ответа, шагнул в спальню.

— Вот... Добыл, значит, вам, вместо утреннего кофея. В подоле гимнастерки ординарца лежало несколько

бутылок, покрытых заплесневелой пылью.

Стрельцов улыбнулся, погрозил ординарцу пальцем:

— Опять шукал, Еремей? Смотри, как бы тебя трибунал не приголубил.

— Товарищ капитан!— взмолился Еремей. Светлые его глаза влюбленно уставились на Стрельцова, и старшина понял, что ординарца и юного капитана — почти одногодков и чем-то даже похожих друг на друга — связывает фронтовая дружба, грубоватая во внешних проявлениях.

— И без тебя знаю, что я —товарищ капитан. Ты скажи лучше, зачем по подвалам шарил?

— А как же?— Еремей попытался состроить мину, какая бывает у человека, оскорбленного в лучших чувствах, но тут же опять залукавились его глаза.— А как же?

Вдруг в подвале вервольф недобитый сидит. Бдительность— залог успеха и...

— Вижу. Успех у тебя полный,— Стрельцов взял из подола Еремея одну бутылку, смахнул с этикетки вершковую пыль...— Ого!.. Взгляни-ка, Иваныч,— «херес, тысяча девятьсот первый год!»

Милашин добродушно улыбнулся:

— Мне год не важен. Главное,4чтоб градусы действовали.

Еремей порывался что-то сказать и наконец выложил залпом:

— И насчет бдительности — порядок получился. Поймал, я в подвале одну зануду. Вижу — идет. Я ему: «Хенде хох!», схватил за пиджак, а у него под лацканом железка. Отвернул лацкан — «Железный крест». Ну и тип! Ногой скрипит, как немазаная телега, злой, плачет и по-русски вякает: «Не трьясите бутилька! Ви есть...» А кто я есть — не понял, должно быть, немецкого матюка загнул. Ну и запер его в подвале. Не иначе, думаю, как вервольф... Может, привести, а, товарищ капитан?

— Давай, Еремей, приводи. Но сперва закусить сообрази.

Ординарец взмахнул руками — и на журнальном столике появился завтрак, украшенный бутылками со старинным хересом. Вроде бы взмахнул Еремей скатертью-самобранкой.

— Сейчас, товарищ капитан, я и горяченького принесу.

Еремей исчез.

— Резвый парнишечка — констатировал старшина.

— И вояка хоть куда.— Стрельцов подошел к Мила-шину, обнял его за плечи:— Не верится мне, Иваныч. Ты ли это?.. А вдруг... вдруг это совсем не ты! А, комбат?

Старшина вздохнул, опечалился:

— И я тебя не признал бы. Ишь как тебя вымахало! А был? Головастик. С характером, правда. И товарищи, те тоже... вечная им память и слава.

— А помнишь, какие мы страшные были? Грязные, заросшие, оборванные, голодные.

— Как не помнить!.. Я о другом думаю: как у этих мальчишек,— старшина почему-то заговорил в третьем лице, — сердца хватило жизнь свою за людей отдать?

— Сам удивляюсь, Иваныч. Довели нас фашисты...

Павку убили, Катю... О Павке мы тебе рассказывали, а Катю… Ее на твоих глазах. Помнишь?

— Как не помнить.

— Младенцев убивали, жгли, стариков... Эх, рано, рановато войну кончать!.. Чего только я не повидал... Крематории, мешки с человечьими волосами, рвы, забитые трупами.

— Ну вот, а ты говоришь: немцы разные бывают.

Вернулся Еремей. Впереди него, поскрипывая протезом, шел человек лет под пятьдесят в черной замызганной паре. Увидев Стрельцова и Милашина, вежливо снял шляпу.

— Добрий утро, камраден.

— Камраден!— вскипел старшина. — Товарищи? Где нога, где по-русски научился? Кто таков?

Немец погладил рукой небритые щеки, застенчиво улыбнулся.

— Я есть Карл Вайс, работаль садовник у хозяин этот дом барон Дитрих фон Шлейниц... А его сын — Эрвин... Мой нога похоронен под местечко Вертьячий. А русский я изучаль на Восточный поход. Я не есть фашист... . „

Держался он степенно, серые глаза спокойны. Неожиданно старшина сменил гнев на милостьз

— Есть хочешь?

— Спасибо.

Вайс ел деликатно, но видно было, что его одолевает волчий голод. Свирепый на словах, Едемей до того растрогался, что даже прлтащил немцу полный котелок жирной гречневой каши с огромным ломтем американского солтисона.

— Вот она — славянская душа, — сказал Стрельцов, откупоривая бутылку хереса. — Победили — и все забыли.

Немец встрепенулся.

— Осторожно!— в голосе его звучал надрыв.— Нельзя больтать. Испортить! Осторожно пить...

— Не забыли. Рука не поднимается лежачего бить.— Милашин вздохнул, вроде бы сожалея, что не может бить лежачего. — А надо бы бить... Эй, фриц, покажи «железный крест».

Вайс поперхнулся гречкой:

— Не надо так. Я есть честни человек... Не надо.

Тут уж расхохотались все трое — Стрельцов, Милашин и Еремей. Честный человек! Хороший немец. Старшина спросил жестко:

— Где ты, честный человек, в сорок первом был, а?

— Под Москау.

— Понятно. А зачем туда приперся? Звали тебя?

— Нет, не зваль. Пришлось ходить армия. Добро-вольник я есть.

— Доброволец?!!

— Яволь. Но я честни немее. Мой сын попаль Моа-бит, он быль коммунист. Его казниль. И меня хотель брать... Я спасался — ушель добровольник армия. А большой сын... его убиль ваши матросен в Севастополь. Он не хотель воевать, но матросен не хотель брать плен.

— А ты... ты почему?... Сказали тебе: покажи «железный крест»!

Вайс покорно отвернул лацкан пиджака:

— Вот.

— За что получил?