Пора летних каникул

— Давай-давай,— в голосе Вильки что-то дрогнуло.— Валяй дальше. Говори... Вот, мол, какой я, Глеб, хороший человек. Трудовой элемент со стажем, орденоносец, анкеточка y меня — загляденье. Под судом и следствием не бывал, И друг мой, Юрочка,— пай-мальчик: в царской армии не служил, с беляками не знался, а главное,—заметьте это, пожалуйста, возьмите на карандашик,—не было у Юрочки никогда колебаний в проведении генеральной линии. И осенью Юрочка поступает в театральный. А если провалится... в университет пойдет... в рыбный ннетитут, потому как в песне ясно указано: «Молодым... особенно если они чистенькие и с аттестатами... везде у нас дорога». Вот какие вы распрекрасные. А Вилька... Ясно— кто он! Карманник, вор. Пережиток прошлого в своем гнилом сознании... Паразит на теле общества. И ждет его кичман с надзирателем по имени Гражданин начальник!.. Эх, вы!.. Взять бы вас сейчас обоих за галстуки...

Вилька вдруг умолк. На душе у меня стало тоскливо-тоскливо, потому что я понял: Вилька сейчас плачет. Не навзрыд, а так— про себя, внутренне. И Глеб понял. Он словно язык проглотил. Умник! Брякнул чушь, а теперь выпутывайся. Да и как?

Помог Вилька. Он опять заговорил — хрипло, с трудом:

— Чистенькие... Я и сам был чистенький... Еще какой чистенький. Человек к ним — всей душой. Заботится... Как бы не запачкать. Домой к ним лишний раз не заглянешь. И сегодня... битых два часа сидел... ждал. Думаете, зачем я к вам пристыл?.. Тоже человек. От корешей сбежал —они на мокрое дело целились. Нарезал сюда. Притопал. Один, как волк... Вижу, однажды вечерком,— ангел идет, и часы у него на руке. Зачем,— думаю,— ангелу часы? Непорядок. Не по форме одет ангел. Сделал заявку, а ангел спрашивает: «Нож у тебя есть?» Удивился я, отвечаю: «Меняться хочешь? Давай. Так и быть, махну "перо на часы». Тогда этот ангел—смехота одна!—и ляпнул: «Я не к тому, чтобы меняться. Коли есть у тебя нож, значит, ты трус. Не отдам часов. Не боюсь тебя. Понял?»

Вилька коротко хохотнул и продолжал—уже спокойнее:

— Стоит ангел, петушится, а у самого брючки подрагивают. И так мне его вдруг жалко стало! Телок, сущий телок. Его, наверно, дома так воспитали — насчет ножа. Витает себе в облаках, порхает. Хорошо хоть, на меня нарвался. Финяк свой я давным-давно выкинул— насмотрелся, как он иной раз сам в лапу прыгает, особенно когда лапа эта под градусом или к дурной голове приделана... Так, значит, стою и размышляю: «Дурак-человек, а если б ты на зверя-урку напоролся? Железка в желудке— и хана!» И что самое смешное, стоит и ждет, чтобы ему приложили. Нет, чтобы дать мне по удостоверению личности или еще покрепче, да и рвануть когти. С финкой-то шутки плохи... Тут уж я не утерпел, вмешался.

— Да ты, Вилька, на меня не нападал. Разве мог я тебя ни с того ни с сего ударить! А насчет ножа... Я приемы знаю. Глеб меня научил, а его учил японец Осияма.

— Прие-о-о-мы!—протянул Вилька и фыркнул.—Они, знаешь, где хороши?.. В культурной обстановке: коврик, судья, девочки охают-ахают. А когда..; Да что долго толковать: нож — всегда нож. Запомните это, джентльмены.— Вилька зевнул, с хрустом потянулся и, все еще позевывая, закончил:—Светает, мальчики. Пора на боковую. И вообще... пора прощаться. Наобщался я с воспитанными детишками до тошноты. Даю винта в город Свердловск. Сегодня я всякой чепухи навалом выдал... Простите великодушно, синьоры. Спьяну и не такое выкинешь.

Вилька поднялся со скамейки, опять сладко потянулся, бросил через плечо:

— Так я, значит, поплыл. Гуд бай, кабальерос, не поминайте лихом.

Вразвалочку зашагал он по аллее, просвеченной молодыми лучиками. Молчавший до этого времени Глеб вскочил и в три прыжка догнал Вильку, схватил за плечо.

— Ручки!.. — огрызнулся Вилька.

— Я т-тебе покажу ручки!— Глеб рванул его за плечо и почти силком потащил назад к скамейке.— Садись... Садись, тебе говорят!..

— А ты не лапай... Чо те надо?.. Давай без рук, а то ка-ак врежу-чимя свое забудешь!

Глеб все же усадил Вильку, сам сел и, отдышавшись, произнес угрюмо:

— Вот что, друг, кончай зевать и ломать комедию, мне твоя клоунада—как собаке пятая нога. Никогда не говорил, что ты мне друг. А сейчас говорю: друг. И Юрка тебе друг. Ясно, кабальеро? А раз так, черта лысого мы позволим другу дать винта в Свердловск. Хватит слоняться. Завтра утром мой папаша сделает из тебя реквизитора. Подрепетируешь — в номер введем, а пока покрутишься в униформистах, лонжу научишься держать.

Лицо Вильки судорожно передернулось, но он тут же взял себя в руки. Прищурив шальные свои чуть раскосые 'глаза, он перебил Глеба:

— Джентльмены, если вы не из общества защиты животных, то тогда вы попросту литературные домушники, То, что вы сейчас мне рассказали,—грубая переделка широкоизвестной притчи о блудном сыне...

Я слушал их обоих, и сердце мое колотилось тяжко, гулко, словно в груди били молотком по кувалде. Умница Глеб. Как же я, растяпа, раньше не сообразил? Можно было сказать цапе. Он устроил бы Вильку на ГЭС, на «Запорожсталь». А что если Вилька откажется!..