Пора летних каникул

— Все, крышка гитлеровским воякам!— доказывал . он нам, усевшись на дне неглубокого окопа.— Раз они «фрицы»... Все ясно. Теперь фрицам хана. С германом трудно воевать, даже страшновато. Звучит свирепо — герман! С Гансами — куда ни шло. Гансы! Уважительно вроде. А с фрицами... Нет, я, кажется, лопну от смеха. Сражаться... с фрицами!

Вилька захохотал, как сумасшедший, отдышался и стал декламировать детским голоском:

— Хитрый Ганс и храбрый Фриц шли охотиться на птиц... Хитрый Ганс и храбрый Фриц... Нет, ребята, честное слово, я сейчас умру.

Просвистела мина, недалеко от нас крякнул взрыв. Еще, еще... Мы осторожно высунулись из окопа — шагах в сорока от нас чернели три маленькие воронки, над ними курился прозрачный дымок. Потом пропели невидимые птички: «фьють-фьють!» Сразу мы и не сообразили, что это пули, так как почему-то не слышали выстрелов. Ударил в отместку «Дегтярев», и это послужило сигналом. Заработала целая дюжина пулеметов, если не больше. Такое впечатление, будто батальон отбивает бешеную атаку. Вилька торопливо установил сошки своего «дегтяря», приложился. Выстрелить ему, однако, не удалось. Налетел Миляга.

— Отставить!— заорал он.— Не стрелять без команды. Это вам не детский сад, а воинская часть. Соображать надо!

Командиры отделений и взводные быстро утихомирили воинственных новичков.

Когда Миляга ушел, Вилька сказал обиженно:

— Хрен его знает, что за порядки. То стреляй, то не стреляй! Ну и черт с ним..

— А чего даром патроны изводить?—возразил Глеб.— Я вот сижу и удивляюсь: где они — фрицы? Одна пустота. Может, их и нет вовсе.

Впереди окопа расстилался луг, пересеченный узкой речкой. За речкой — наполовину убранная полоса хлебов, а поодаль, на зеленом взгорье, большое село. В нем, наверно, и находились фашисты. Но село казалось вымершим.

Командир взвода приказал углубить окоп. Бойцы нехотя взялись за лопаты. Миляга подбадривал, утверждал, будто земля — мать родная красноармейцу, рассказывал разные истории, якобы подтверждающие тот несложный факт, что глубокий окоп — сущий рай Для военного человека. Работа, однако, двигалась плохо. Вилька ворчал, Глеб, неторопливо орудуя лопатой, развивал вслух свою очередную теорию.

— Я пришел к убеждению,— разглагольствовал он,— что газеты все-таки любят все преувеличивать. Например, войну. Мне казалось, на фронте — всегда дым столбом, огонь, атаки, контратаки, грохот, визг, вой... А мы вот роем землю. Вроде как на субботнике. Может, и прав Вилька — пустое село...

— Слушай, дарагой, будь другом, памалчи нэмно-га,— сказал с кавказским акцентом артиллерийский сержант, заросший по самые глаза угольной щетиной.— Врут газэты — не врут газэты, есть фашисты — нэт фашистов... Сказано капать — капай!

Глеб замолчал. Но Вилька продолжал ворчать. То он вспоминал рассказ ОТенри, герой которого, горевший желанием сражаться за свободу угнетенных, попал (вроде нас!) на земляные работы; то удивлялся обилию в армии большого и малого начальства. .

Как бы то ни было, окоп мы углубили. Ладони наши налились водяными мозолями. Ткачук посмеивался над «квелой интиллихенцыей». Ему, колхозному парню, было забавно смотреть на приунывших белоручек. А мы и в самом деле повесили носы. Глеб мрачно грыз сухарь, Вилька грустно скулил какую-то дурацкую песенку. А меня вдруг потянуло домой. Вспомнил родителей, которые никогда не заставляли копать- землю, вкусные мамины обеды, кровать с хрустящими простынями...

— Фи-и... бах!.. Ба-бах!—ударили мины.—Ж-ж-шш...— прошелестел снаряд с нашей стороны. Три-четыре пулеметных очереди — и опять тишина. Только стрекот кузнечиков.

— Полем пахнет,— мечтательно протянул Глеб. Он уже покончил с сухарем, и мрачное выражение его лица сменилось философским, созерцательным.--— Полем и разными цветами пахнет.

— И еще псиной,— Вилька выразительно повел носом.

— Псиной?

— Именно. Ароматные портянки плюс нектар, источаемый полевыми цветами, дают устойчивый букет.

— Пошляк ты, Вилька. Пошляк и лошак.

Глеб демонстративно отвернулся от Вильки и заговорил со мной:

— Юрк, а Юрк? Как по-твоему, что со мной происходит?

Я пожал плечами.

— А я знаю: ненависть проснулась. В прошлом году на моих глазах трамвай человека задавил. Было такое ощущение, будто сам угодил под колеса. И горемыку того до сих пор помню. Бородка клинышком, очки в роговой оправе, а из портфеля яблоки высыпались, большие, желтые — антоновка. Я все понять не мог: как так, почему он исчез? Ведь это человек! Да что человек. Приезжал к нам на гастроли немец Лаци Кайтар.

— Фашист?— ехидно пропел Вилька.