Попс

Клуб «Релакс». На сцене группа играет регги. В зале заторможенно приплясывают три растамана с «дрэддами». На одном — зелено-желто-красный берет. Вокалист распевает лабуду про небо, солнце и море. На лице — улыбка до ушей. Растаманы у сцены поглядывают друг на друга и тоже придурочно улыбаются. Глядя на них, я думаю, что, может, и не стоит легализовывать марихуану.

Нормальной гримерки нет. Музыканты тусуются в узком коридоре за сценой. До нас — еще две группы. Глеб бухает на улице с друзьями. Леха сидит на полу и читает «В дороге» Керуака. Я сажусь рядом с ним.

Выдергиваю шнур из гитары, начинаю скручивать. Леха снимает тарелки. Пьяный Глеб, зацепившись за шнуры, чуть не падает. Леха подхватывает его. Глеб лажал весь концерт, зато нас слушала публика — не только знакомые.

В «гримерке» — знакомая рожа. Это Певзнер, мы познакомились в какой-то компании, а потом иногда перезванивались. Я не слишком надеялся, что смогу его выцепить на концерт, но он сразу согласился прийти.

— Ну, ты знаешь, давай говорить откровенно. — Он обнимает меня за плечи. — То, что я слышал сейчас — это говно. Играете плохо, материал сырой, музыка однообразная, тексты… Но потенциал у вас есть, это точно. Если хочешь, могу помочь. У меня есть контакты в музыкальной среде. Например, выход на продюсера Валерии… Могу помочь, но сразу предупреждаю — там требования очень серьезные, потому что уровень профессиональный, не то, что здесь — непонятно что, смесь детского сада и оркестра в доме престарелых. Но если ты подумаешь…

— Ты что, ебанулся? Какая, на хуй, Валерия? Ты, что, вообще нас не слушал? Не понял, что мы играем? Что общего между панк-роком и Валерией?

— А что тут такого — панк-рок, не панк-рок? Сейчас все — шоу-бизнес. Возьми вон группу «Король и шут»… Это же — панк…

— Иди ты со своим «Королем и шутом»…

В дальнем баре в одиночестве сидит Влад, мой институтский приятель. Он спрашивает:

— Выпьем?

— Давай. Сиди, я схожу, возьму.

Чокаемся, выпиваем, ставим рюмки на стол.

Я говорю Владу:

— Знаешь, я чувствую, что мне в кайф это делать. Хоть этим и нельзя прожить. Дело ведь не в том, сколько у тебя денег, а в том, как ты их потратишь. Если надо, я буду жить очень скромно. Если я почувствую, что так надо. Что занимаюсь тем, чем хочу…

— Не, я не хочу жить скромно, Саня. Ты меня должен понять… Я, блядь, не хочу всю жизнь, как родители. Я все помню — как мы в начале девяностых мясо ели раз в месяц, как шмотки мне в «секонде» покупали, потом — на рынке. Как потом сложно было, когда я в Москву поступил. У меня до сих пор ни одной фирменной тряпки нет. В принципе, я бы мог сейчас что-то купить — халявы иногда выпадают. Но я лучше эти бабки отложу или родителям отдам. Они и так вкалывают без выходных, все субботы и воскресенья — на даче. Иначе не прожить, зарабатывают мало. Понимаешь, есть люди такие, которые физически не умеют зарабатывать. Не могут — и все. За ту же самую работу кто-то получает офиги-и-ительно больше.

— А чего ты сам не найдешь тогда работу? Ну, чтобы кроме учебы, в свободное время. Продавцом, например, или кем-то еще…

— Я думал про это. Но, знаешь, Саня, я не хочу размениваться. Не хочу потерять из-за этого что-то в учебе. Я готов потерпеть, подождать… Но не все время.

Домой идти неохота. Я болтаюсь по «Релаксу». Клуб устроен тупо, в коридорах можно заблудиться. У стойки закрытого бара стоит панкушка лет шестнадцати, в драных джинсах, разрисованных ручкой. В руке она держит пакет.

— Хочешь потрогать говно? — спрашивает она.

— Какое еще говно?

— Обыкновенное. Хочешь?

— Нет. А ты хочешь потрогать мой хуй?

Она улыбается. Я вижу, что она бухая.

— Только выкинь сначала говно, — говорю я.

Я забираю пакет и швыряю за стойку бара. Там стоят бутылки. Я вытаскиваю одну. Ром «Bacardi». Бутылка пустая.

Я и панкушка целуемся. Я расстегиваю пуговицу на ее джинсах, просовываю руку в трусы, ощущаю сбритые волосы. Кто-то трогает меня за плечо. Это Глеб — пьяный в жопу.

— Пошли, значится, ебнем. Мы еще взяли водки.

Я злобно смотрю на него. Панкушка застегивает джинсы. Я беру ее за руку, мы идем за Глебом.

За столом — два приятеля Глеба, оба бухие в говно. Глеб хватает бутылку, льет в две чьи-то рюмки, сует их мне и панкушке. Мы чокаемся с ней, выпиваем, начинаем целоваться.

Один из приятелей Глеба открывает глаза.

— А какая уже группа играет? Последняя?

— Здесь последних нет, — отвечает Глеб. — Здесь все первые. Ты это понял?

Улица. Остатки народа из клуба валят к метро. Панкушка куда-то исчезла. Я и Влад обнимаем друг друга за плечи. Я нащупываю чехол на спине: все нормально, гитару не забыл.

Лифт едет вверх. Меня рвет. Блевотина льется на загаженный пластик стен и зассанный линолеум на полу. По утрам лифт всегда обоссан собаками, а завтра будет еще и заблеван.

Нахожу в кармане ключи, вожусь с замком, открываю первую дверь. Темно. Что за фигня? А, лампочка перегорела, и соседи еще не вкрутили новую. Вроде бы, очередь их… Или наша?

Отмыкаю дверь. Мама смотрит на меня с дивана. Светится экран телевизора.