Попробуйте отшутится!

Обойдя вокруг дома, я остановился перед окном с опущенными шторами, через которые пробивался свет. Окно это было единственным освещенным местом на первом этаже, если не считать главного входа. Я не знал, что скрывалось за этим окном — гостиная, спальня, кабинет… Разберусь на месте, время у меня есть.

Стоя под окном, я услышал резкий звонок в прихожей, скрип стула в комнате у меня над головой и звук удаляющихся шагов.

Из того, что не было слышно никакого разговора, я заключил, что он — или она — находился в этой освещенной комнате в одиночестве и, покинув ее, чтобы открыть входную дверь, предоставил мне возможность заглянуть в окно, что я и сделал.

Мне здорово повезло, судьба сама сдавала карты. Я никогда не питал особой симпатии к политикам, и уж коль она распорядилась, чтобы я сунул свой нос в комнату Дона Дж. Германа, значит, там пахло неприятностями.

Комната представляла собой нечто вроде кабинета. Я слышал, что он проводит большую часть времени за работой. Я также слышал, что в доме имеется множество потайных ходов и что прислуга появляется и удаляется по звонку, расположенному на рабочем столе Германа.

Я решил рискнуть.

Повернувшись к Бобо, я скомандовал:

— Охраняй, — и взобрался в окно.

Я знал, что, если понадобится, Бобо прыгнет в окно, и ни стекло, ничто другое не послужит ему преградой.

В углу стоял большой письменный стол с убирающейся крышкой, к нему-то я и направился. Господи, как я обожаю столы с убирающимися крышками, стоящие в углу! В случае опасности за таким столом можно надежно спрятаться или, в крайнем случае, залезть под него.

Едва успев устроиться поудобнее, я услышал приближающиеся голоса:

— Как мило с вашей стороны, мисс Чэдвик, что вы зашли. Да еще в первый же вечер после возвращения из колледжа. Я невероятно ценю вашу любезность.

Голос был льстивый и вкрадчивый, даже слишком вкрадчивый. Он сразу не понравился мне, и я мгновенно понял, что принадлежит он не кому иному, как Дону Дж. Герману.

В голосе девушки слышалось задорное журчание юности, но было в нем и что-то неуловимо-натянутое — то ли страх, то ли какая-то затаенная тревога.

— В записке вы упоминали об отце.

Они как раз вошли в кабинет, и льстивый голос увернулся от вопроса:

— Пожалуйста, присаживайтесь, мисс Чэдвик. Вы не можете себе представить, как я огорчился, узнав о смерти вашего отца. Я посылал соболезнования и цветы, но не решался заговорить о делах ни с вами, ни с вашей матушкой, пока вы не оправитесь от удара. Прошло три месяца, вы окончили колледж, и я чувствую, что теперь вы сможете понять, какая суровая необходимость заставила меня вернуться к этому вопросу, а также сумеете оценить мое деликатное отношение к вашему горю и нежелание торопить вас.

Бог ты мой! Что это была за речь! Такое впечатление, будто он выучил ее наизусть. Рискнув, я даже немного подался вперед, чтобы выглянуть в щель между двумя стоявшими на столе книгами.

Герман оказался крупным мужчиной, даже крупнее, чем я ожидал. Он сидел за письменным столом, разглядывал девушку, и его здоровенные жирные пальцы барабанили по крышке стола. Лицо его было испещрено миллионом мелких морщинок, отчего кожа походила на пергамент, и, когда он улыбался, морщинки приходили в движение и рассыпались, убегая под воротничок рубашки, а его лысая голова напоминала мне купол Капитолия. Редкий пушок окаймлял эту голову лишь над самыми ушами, которые внизу плотно прижимались к голове, а сверху, напротив, оттопыривались. У него были толстые, какие-то пористые губы, двойной подбородок и громадное тело. Однако, несмотря на всю его тучность, морщинки на лице придавали ему несколько изможденный вид.

Но самым поразительным на его лице были глаза, большие и широко открытые. Казалось, он каким-то сознательным напряжением мышц заставлял их все время быть широко раскрытыми, складывалось впечатление, будто он всю жизнь тренировал эти мышцы, чтобы придать глазам детское выражение искренности и невинности.

Девушка была еще совсем юной. Она, не раздумывая, пришла в дом к этому толстогубому политикану и теперь вот сидела в кресле в своем коротеньком платьице с заниженной талией, обнажив пару очаровательных, обтянутых модными чулочками ножек, без сомнения способных занять первое место на любом конкурсе красоты. Она сидела, такая чистенькая и свежая, и смотрела на него из-под полей шляпки, дерзко сдвинутой чуть-чуть набок, и весь ее вид говорил о том, что она вполне способна постоять за себя, но в глазах затаился страх.

— Насколько я поняла, у вас с отцом были какие-то дела. — На этот раз в ее голосе прозвучали испуганные нотки, и я был уверен, что Герман это заметил.

Его голос источал приторную любезность:

— Надеюсь, вы не будете возражать, мисс Чэдвик, если я задам вам несколько вопросов, прежде чем перейду к делу? Полагаю, вам были хорошо известны привычки вашего отца, в частности, его привычка составлять долговые расписки?

Явно озадаченная, она кивнула: