Попов

Во время разговоров (а они продолжались часа полтора) я наблюдал за гостьей. Простоволосая, одета очень просто — темно-синий костюм и такой же темно-синий жилет почти до колен... Чулки простые, дырявые — не успела

заштопать, а может, и не находила нужным штопать... Ноги больные, под чулками венозные узлы.

Вспомнился рассказ Евтушенко про Жаклин Кеннеди. Будучи у нее в гостях, он, Евтушенко, заглянул в ванную — помыть руки... Смотрит — висят заштопанные и постиранные чулки. Вернувшись, он будто бы воскликнул:

«Жаклин, вы штопаете чулки?!» Она смеясь ответила: «А вы что, не считаете меня за женщину?»

Впрочем, Мария Илларионовна во всех отношениях не Жаклин Кеннеди, и рассказ Евтушенко (может быть, и не совсем правдоподобный) пришел на память так, скорее некстати, чем кстати.

6 ноября 1975 г.

Встречал Твардовскую Аркадий Кулешов. Он же взял на себя устроить поездку гостьи в Хатынь и на Курган Славы. Но поездка не состоялась — не нашлось машины. Кулешов к Макаенку: «Организуй!» Мы могли бы «организовать». Однако 4 ноября выпал снег, ехать было скользко, и пришлось отказаться. И билет на поезд Кулешов сначала вызвался купить сам, а потом видит, что это сделать нелегко, переложил на Макаенка, Марии Илларионовне нужен был так называемый СВ, а места в этом вагоне все были забронированы, и нам пришлось обращаться к Саше Приходько, помощнику Сурганова. Тот все обделал за пять минут. Это было четвертого. А пятого мы с Макаенком повезли билет в гостиницу. Тот же номер, те же стулья... Мария Илларионовна встретила, приветила. Макаенок передал ей билет, она поблагодарила, спросила, сколько он стоит, достала из сумочки двадцатипятирублевую бумажку. Макаенок порылся у себя в кошельке и протянул ей семь рублей сдачи.

— Подарков накупила... Так уж принято! Вот это дочерям, а это себе... — Она показала на красивые плетеные корзиночки — конфетницы и хлебницы, лежавшие на кровати. Перед нашим приходом Мария Илларионовна старалась

упаковать их, всунуть одну в другую, но это ей не удалось.

Я опять сидел против нее, смотрел на нее, и в этот раз она показалась мне доброй, славной, симпатичной старухой. Наверное, в молодости она была если не красивой, то привлекательной. Иначе чем же объяснить, что поэт Твардовский, пусть не певец любви, но все же поэт, настоящий поэт, влюбился в нее и навсегда связал с нею свою жизнь и свою судьбу.

Разговор все время вертелся вокруг писем, статей и очерков, публиковавшихся в газете «Красноармейская правда», воспоминаний, которые она собрала и которые предстоит еще собрать.

Когда ехали в гостиницу, Макаенок рассказал (со слов Аркадия Кулешова), что ее дочка, Ольга Александровна, написала и распространила в зарубежной печати статью, в которой отмежевывает Твардовского от Солженицына. Статья вызвана тем, что Солженицын стал спекулировать своими связями с Твардовским и зачислил его чуть ли не в свои единомышленники.

Мать одобряет поступок дочери.

Я спросил, сколько экземпляров «Немана» ей выслать. Она сказала, что лучше всего десять оттисков и три журнальные книжки. Этого вполне хватит.

— Получается чертова дюжина!

— А мне как раз нравится эта цифра! — с улыбкой заметила Мария Илларионовна.

Потом опять коснулись Александра Трифоновича, его стихов, прозы. Коснулись вот почему. Мария Илларионовна привезла два экземпляра книги, в которую входит проза Твардовского. Один она подарила Аркадию Кулешову, второй — Макаенку. Смущенно глядя на меня, сказала:

— А вы напишите мне свой адрес, я вам вышлю из Москвы...

Я написал на листе, вырванном из блокнота, и подал ей. Мария Илларионовна спрятала листок в сумочку.

Потом я спросил, знает ли она о форуме в Загребе, состоявшемся в мае этого года. Оказалось, не знает. Я в двух словах передал, что это был за форум, между прочим заметил, что с докладом о Твардовском выступал профессор Сорбонны некто Леон Робель, который провел мысль, что при жизни Твардовский не пользовался у нас в Советском Союзе достаточной популярностью. Я возразил ему, привел доказательства.

— Как же! — подхватила Мария Илларионовна. — Александра Трифоновича очень любили. Знали бы вы, сколько мы получали писем в последние десять лет его жизни. Успевали отвечать только на каждое двадцатое письмо. И какие теплые, сердечные, задушевные письма! — И вдруг заплакала. То была бодра, даже весела, а тут вдруг заплакала.

Мы поспешили перевести разговор на другую тему. Я сказал, что, может, все- таки оставить портрет Александра Трифоновича. А портрет Михаила Васильевича мы дадим потом, во втором номере. Мария Илларионовна ни в какую.

— А что подумают мои знакомые москвичи?

— А вы им скажите, что в «Немане» сидят такие вахлаки... И что вы здесь ни при чем.

Она добродушно улыбнулась:

— Не поверят! Прежде чем предложить вам эти письма, я спрашивала у знакомых, что это за журнал — «Неман»... И все дали мне самую положительную характеристику. Хороший, серьезный, популярный... Так что не поверят! Скажут, это я настояла.

Мы распрощались и вышли.

9 ноября 1975 г.