Попкорн

— Э-э, брат. Нечего бездумно в не отрегулированный аттракцион лезть. При такой силе излучения не то, что бабку — Рюрика увидеть можно. Генетическая память пробуждаться начинает.

— Генетическая?

— Именно, паря. Кровь — она все помнит.

Техник рассказывал еще что–то, постепенно расходясь и размахивая руками, но Серж уже не слышал его. Зажав горячую чашку в ладонях, он отрешенно смотрел и смотрел на освещенную надпись у края диорамы — «Никто не забыт, ничто не забыто» — словно только сейчас постиг ее истинный смысл.

***

Снег утих, и на улице царило вполне обычное вечернее оживление. Машины резали сумрак желтыми фарами, на перекрестках перемигивались светофоры. Народ нырял в магазины и выплывал обратно с обновами или набитыми продуктовыми пакетами. Мамаши влекли коляски по слякотному тротуару, младенцы в них бессмысленно глазели на чернеющее небо и уличные фонари. Жизнь, стремительная и яркая, проносилась мимо, с гудками, смехом и трамвайным звоном. Сержа задевали кто сумкой, кто плечом, но он почти никак на это не реагировал. Из оцепенения его вывел только телефонный звонок.

— Ты где? — осведомились на другом конце. — Тусняк в разгаре, а тебя никто выцепить не может. Че, трубу опять разрядил?

— Ты не знаешь, где тянучки купить? — негромко спросил Серж. — Такие конфеты, длинные, в бумажке?..

На том конце гоготнули:

— Ты че, обкурился, что ль? Во дает! Але! Слышь…

Серж нажал кнопку отбоя и закрыл глаза. Город гудел, гремел, дышал. Город жил. Как огромный организм — ломанный, калеченный, но выживший. Серж слышал, как бился его неровный пульс, и чувствовал себя в нем. И если этот город в его крови, и если есть в нем где–то эти треклятые тянучки — он их отыщет. В лепешку расшибется, но отыщет.