POP3

При чтении возникает ощущение вечности, бытия в истории. Огромное количество имен, высвечиваемых авторами, для большинства всегда были лишь маркерами, памятниками — и редко действующими людьми. Лин Хеджинян и Рон Хаббард, Харитонов и Виктюк, Гурджиев и Соловьёв, Жан Жене и Боулз, Эпштейн и Эшлеман и… — если приладить список всех фамилий, вовлеченных статистами на страницы, то выйдет краткий словарь современной культурной парадигмы.

Левкин стал лауреатом премии Андрея Белого. Тимур Новиков ушёл.

Слишком много материала. Слишком много — и слишком касательно — и слишком весомо. Если развеществлять сплошной поток этих фамилий, задействованных статистами на страницах, то выйдет краткий словарь современной культурной парадигмы. Остаётся лишь оставить подвешенной эту гремучую смесь имён в пространстве намёков, отсылок, референций, рефлексий.

Лучше прилежно изучать историю стран,
народов и лиц,
за тонкой перегородкой которых
ревет ураган нашей памяти.
Just a little bit a history repeating.

Феокрит придумал идиллию, продолжив традицию мимов Сафрона, Вергилий подражал, переосмысливая, Феокриту и написал «Буколики», Лонг написал «Дафнию и Хлою», порождённый всеми ими Саннацаро написал «Аркадии» и породил Сиднея, который написал свою «Аркадию», Ричардсон, написав «Памела, или вознаграждённая добродетель», взял имя и горести героини Сиднея, Пушкин написал, будто Ричардсон скучен и уныл, и сам написал «Роман в письмах», Достоевский попросту взял да и написал «Роман в письмах», а также «Бедные люди». И лишь потом пришли Маргарита Меклина и Аркадий Драгомощенко и написали роман в письмах, который, наконец, стоит прочесть. Потому что Маргарита Меклина и Аркадий Драгомощенко не писали роман. Они писали друг другу письма, обернувшиеся романом — и не тем, романом, который Ричардсона, а тем, который у Ричардсона.

Романы в письмах. Их тьма и тьма и тьма. Два основных типа: fiction, и тогда вопрос авторства снимается и остаётся вопрос смекалки, либо настоящие письма одному/многим корреспондентам, внезапно опубликованные (по тем или иным причинам: одно дело Федор Степун, пишущий жене и матери; Андрей Платонов, неуклюже меняющий имена; Кафка, его подруга Милена и его друг Макс Брод).

Из литературных романов в письмах двух различных людей на русскоязычных просторах припоминается захаровская книжка «Сергей Довлатов — Игорь Ефимов. Эпистолярный роман», но кроме большой дружбы и деталей склок, мы выносим оттуда более контекст эпохи, чем художественные достоинства текста авторов.

В случае с fiction идёт роман и впереди него выступает автор. Аккуратно выстраивающий канву, подгоняющий события одно к другому, решающий задачу покушения на текст негодными средствами. Тем не менее, роман Ричардсона «Вознагражденная добродетель» стал началом английского литературного реализма — письма были написаны, конечно, далеко не слогом гувернанток, но само бытописание и выведение бедной служанки из простой семьи, описывающей свою жизнь в посланиях родителям, стало кардинальным новаторством. То, что Саша, героиня романа в письмах Пушкина, будет характеризовать «скучно, мочи нет», было для её бабушки первостатейным авангардом.

«Опасные связи» Лакло долго оставались скандальным, безнравственным романом, были запрещены. В его письмах узнавали «подлинные» фрагменты и обвиняли в краже. Стилизация его была столь точна, и отказ от куртуазного языка в эротических сценах столь вызывающ, что роман назвали безнравственным и порнографическим.

«POP3» — первый русскоязычный эпистолярный роман, который вполне выводит традиционную переписку из привычного обихода, переведя её в плоскость авангарда. Роман не похож ни на одного из своих предшественников. Структура и стиль объединённого (хоть и разнящегося на каждой карточке) письма несёт то самое радикальное новаторство, которым когда-то был открыт реализм. С той лишь разницей, что перед нами предстаёт цветок, к которому стоит лишь присмотреться и он окажется искусственным стеклярусом, на который смотрит Соловьёв, умиляясь. Остаётся только решить: быть ли Соловьёвым или проказниками, соорудившими цветок.

Общая (сводная) стилистика романа такова, что сам В. В. Набоков оказывается если не героем, то во многом суфлёром текста. Он столь часто упоминается явно (а ещё чаще неявно), что становится третьим автором, образуя melange a trois, триумвират с расплывчатой принадлежностью реплик. «„Камера Обскура“ у меня все время путается в голове со „Смехом в темноте“» — стой, кто сказал?