Мое же «писательство» идет рука об руку с жизнью, то бишь, когда мне надо написать о каком-то событии, оно тут же возникает, с единственной целью, чтобы быть МНОЮ описанным. Некоторые могут сказать:
Я даже остерегаюсь упоминать смерть матери Патрисии Херст, о которой я Вам говорила и которая умерла на третий день (в эту среду) после того, как я побывала в замке Херста, и разумеется, только для того, чтобы попасть в мой новый рассказ, к которому, а также к «подчистке» Вайнбергера, я сейчас приступлю.
Милая Рита,
Вчера услышал песню:
Допустим, некто принимает… ну, что-нибудь эдакое из ряда психоделических препаратов. После чего отъезжает в те или иные области к доктору Кастанеде. Иные усердно ведут дневник путешествий. Некоторые, сибаритствуя, наслаждаются переменой мест и радужным мельканием, пролетающих мимо и вверх, оконных переплетов… Но что, казалось бы мне, странствующему с казенной подорожной офицеру, до них?
И, тем не менее, не дает покоя мысль о том, что может произойти с сознанием любителей подобного рода путешествий, если после того, как они примут столь любезное им средство, мир, в который они попадут, абсолютно ничем не будет отличаться от мира, в котором они пребывали? Края совпадают. Ни зазора, ни сквозняка. Полная макро и микро тождественность…
Возможно, эта гипотетическая ситуация чем-то сродни практике Чань — для тех, кто вознамерился приступить к постижению Чань, горы — это горы, реки — это реки. Для тех кто сделал первые шаги на поприще постижения Чань — горы уже не горы и реки уже не реки. Для тех, кто достиг просветления — горы есть горы и реки есть реки.
На фоне этих или других рек, гор, залива и мостов я вижу вас, склоненной с потайным фонариком над иным пейзажем. Почему нет? Каждая обложка — не что иное как пейзаж, точнее, нечто вроде обещания пейзажа, или его код. Порой — фальшивый. На обложке, которую упоминаете вы — машина называется мерседес-бенц. У отца был еще «хорьх».
Но представьте себе бесконечные миры книжных обложек…
В возрасте 6 или 7 лет (я читал запоем, что под руку попадется) соседка, Мария Болеславовна Таньковская — она со своей матерью, розово-зеркальной старухой к концу жизни говорившей только на французском, жила во второй половине дома — повела меня в библиотеку, заведующей которой была.
Идти было недалеко, стояло невероятно сухое и ветреное лето. К югу, за Вапняркой, горели степи. Библиотека располагалась в одноэтажном доме, заросшем сиренью, жасмином. Надо всем этим неумолчно шумели огромные акации. Окна библиотеки были раскрыты настежь. Кроме нее, выправлявшей что-то в формулярах, и меня в доме никого не было. Я бродил на цыпочках по залам со стеллажами и поначалу только слушал, как шумят акации, втягивая этот особый запах едва уловимого тления, исходивший от книг в горячем воздухе; потом вылез в окно и, помнится, долго стоял в лопухах, рассматривая книги со двора — это волшебное соединение «вне» и «в» было поистине головокружительно.
Добрый день, Аркадий!
Я тоже соскучилась по Вашим письмам, а особенно по разным употреблениям Вами слова «помавает»: оно мне очень нравится, и я уже где-то умудрилась его использовать. Мои дни уныло протекают в изучении биографии Нади Буланже, французской пианистки и преподавательницы, чья мама, кстати, уродилась русской княжной, картин Караваджо, а также книги Виттэйкера Чамберса, о которой Ваш Вайнбергер как раз и упоминает, называющейся «Свидетель».
Здравствуйте, дорогой Аркадий, странствующий по дорогам с подорожной!
Распечатываю Ваши письма в разноцветных чернилах, зеленых и красно-вишневых, а также бледно-серых, клетчато-точечных, ибо в моем принтере отсутствует черный цвет, так же как, вероятно, отсутствует он и на предвкушающей свое появленье на обложке моей книги фотографии лондонского фотографа, чьи непостижимые уменья удваивают не только удовольствие восприятия «радужного мелькания», но и бюджет.