POP3

Стиль выступает выразителем сообщения, проводником строчек: «Вы взолновали меня туманной интригой с генералами и лейтенантами до подземных глубин воображения… Все настолько прелестно, что я могу лишь, скрепя сердце, мыслить мир полотнами Руо и только…» — пишет автор, ему отвечают: «Напившись спитого чаю (а на самом деле — малинно-лимонного-душистого, но „спитого“ лучше звучит) и выставив решительно вперед подбородок, приступаю к письму. Шорох раздается со всех сторон: коллеги чешутся, шебуршат бумажками, кушают пышки с сырками, конфеты». В этих ёмких «кушают пышки с сырками, конфеты» Маргарита кристаллизует собственный стиль почти так же хорошо, как она описывает стиль Драгомощенко «Вы в моем рассказе уже преспокойненько ворошите ледяные хрустальные шары на улицах Петербурга — особой, специально смоделированной для этого железной палкой со специальным крюком И это еще только начало». Но, конечно, вдумчивому читателю слепит глаза и отражённый свет этого пассажа.

Набоков и его принципы построения текста руководят самим романом. Отождествление автора и героя здесь становится полным, это одни и те же персонажи, пишущие сами о себе самим себе. Литературная мистификация достигает небывалых масштабов, и уже не профессор Круг, обращается к автору строк, описывающих профессора Круга — теперь два автора строк, только и делают, что обращаются друг к другу с просьбой описать себя как можно подробнее: перестук омонимов у Меклиной, собственная тягучая амальгама слов Драгомощенко, его всегдашняя размеренность выуживания каждого слова, обстоятельность письма, которая чудесно сохраняется даже в таком признанном жанре скорописи, как электронные чудачества. «Нет, надо-надо заканчивать! Немыслимо, сколько времени я у Вас отнял!» восклицает писатель. Лукавя?

Мастер и Маргарита

— Понимаю… Я должна ему отдаться, — сказала Маргарита задумчиво.

На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:

— Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом, — рожу Азазелло перекосило смешком, — но я разочарую вас, этого не будет.

Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно расхохоталась.

Его усилия, в соединении с усилиями разъяренной Маргариты, дали большие результаты. В доме шла паника.

— Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со средиземного моря… И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?

— Все это хорошо и мило, — отвечал мастер, куря и разбивая рукой дым, — и эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно!

a) А был ли мальчик?

b) А может мальчика-mo и не было?

В этом романе слишком много вещей. Всего чересчур — географии, имён, интриги, подтекста. Это барочное обилие литературного контекста, эти аккуратные номерочки над каждым посланием — ощущаешь себя блаженным перлюстратором, отпаривающим над чайником чужие депеши и клеящим на облупившуюся стену полюбившиеся фрагменты. Его богатство дурманит. Отсылки пьянят. Стиль предлагает перечитать только что прелистнутую страницу. Этого романа так много, что кажется, будто ты его украл.

Вынесенную в подзаголовок фразу цитируют столь расхоже, что начинаешь сомневаться в существовании первоисточника и приписывать её народной молве, вкупе с красотой, спасающей мир Достоевского — у Достоевского ни в одном из сочинений не находится этой фразы, также как и в его переписке — фразы нет. Но она есть. И мальчик есть — у Горького, в «Жизни Клима Самгина».

И начинаешь думать о Агате Кристе и девяти… не политнекорректных негритятах, а письмах. Тесное, замкнутое пространство, в нём разворачивается всё происходящее, напитанные ядом и надушенные одеколоном листы, несдутая пудра сухой присыпки на свежих вензелях. В воздухе витает аромат серы.

The world is not enough