Поп

— Хорошо, я буду краток, мой фюрер. Приближается Православная Пасха, а нам так и не удалось склонить митрополита Сергия Воскресенского к тому, чтобы отречься от Московского Патриарха. Пятого апреля в Риге собралось архиерейское совещание, но приняло оно не заказанную гестапо резолюцию, а своё собственное обращение «Православным людям в Литве, Латвии и Эстонии». Пространный документ, где чего только нет, кроме главного. Например, много сказано об учреждении во всех трёх епархиях внутренней миссии для работы с беженцами из русских областей, обеспечении сохранности святынь и так далее. Лишь в конце имеется антикоммунистический призыв, но и он обладает явной русской национальной окраской. Позволю себе зачитать: «Чтобы жила свободная Россия, большевизм надо уничтожить. Только тогда будет свободна Церковь. Сознавайте отчётливо, что место наше в рядах борцов за новую свободную и счастливую Россию, в рядах Русской Освободительной Армии. Господи, спаси и сохрани Россию!» Ничего о непризнании сталинского Патриарха в документе нет. Мало того, он именуется Первосвятителем и тем самым полностью признаётся высшим иерархом.

— Мне надоело слушать об этих поганых русских попах! — истерично завопил Гитлер. — Поставьте перед ними чёткую задачу — отречься от сталинского Патриарха и всё! Если нет, поручите Кальтенбруннеру разработать операцию по физическому уничтожению этого непокорного митрополита. Пусть наши люди переоденутся партизанами, нападут на него и ликвидируют. Осуществление операции поручить начальнику полиции Остланда. Кто там у нас сейчас?

— Обергруппенфюрер СС Эккельн.

— Действуйте, Альфред. И перестаньте вы носить свой опереточный мундир, я много лет вам собирался об этом сказать, да не хотел обидеть. Блонди! Блонди! Ты мой зайчик, зайчик, зайчик!

И фюрер стал неистово и нервно трепать овчарку, изливая на неё всю свою любовь.

124

Миновала Пасха. В последних числах апреля митрополит Сергий Воскресенский был в Вильне, когда к нему пришло сообщение из Риги о смерти его давнего друга, прекрасного русского певца Дмитрия Смирнова, в прежние времена певшего еще с Шаляпиным в Мариинке.

Ещё с Рождества в митрополите поселилось привязчивое предчувствие близкой смерти. Он составил духовное завещание, назначил трёх соискателей в заместители экзарха, а себя в случае смерти распорядился похоронить в Риге на Покровском кладбище. Теперь, после известия о смерти друга, томительные предчувствия возобновились в нём с удвоенной силой. И, отслужив панихиду по усопшем, Сергий тихо сказал священнику Михаилу Кузьменко:

— Сдаётся мне, я сегодня себя отпевал…

Он решил поспешить в Ригу на похороны Смирнова. С собой взял другого оперного солиста Иннокентия Редикульцева, некогда прекрасно певшего басом в Большом театре. Тот ехал на заднем сиденье со своей женой Марией Михайловной, а высокопреосвященный сидел на переднем кресле лимузина рядом с водителем, нервно стукая вокруг себя скрученной в трубочку газетой и напевая:

— Скромненький синий платочек…

В последнее время он всё чаще слушал тайком советское радио и очень полюбил эту песенку.

— Владыко, а что немцы? Больше не требуют отречься от Патриарха? — спрашивала Мария Михайловна.

— Ну да, не требуют! — улыбался митрополит. — На Страстной седмице мне из Берлина поступили аж две телеграммы. Меня откровенно упрекали и ставили ультиматум: я должен выпустить заявление. И в нём объявить, что я не признаю избрание в Москве Патриарха Сергия Страгородского и считаю Патриарший престол вакантным.

— И что же теперь, после ультиматума? — спросил Редикульцев.

— Пока тихо. Я, конечно, отказался выпустить подобное заявление. Жду, что будет дальше. Не будем о грустном. Весна! Гляньте, как всё снова распускается! Вот благодать Божья! За все грехи человечества Господь мог бы взять, да и отменить лучшие времена года. Например, весну. Кончается зима, а следом за ней — сразу знойное и засушливое лето. А потом, минуя золотую осень, сразу опять морозы, ветры, слякоть. Но нет. Сколько бед люди принесли друг другу, а, гляньте, снова весна красна! Иннокентий Фокич! Спой чего-нибудь для души. Весеннее, погуще!

Солист Большого театра улыбнулся, откашлялся и запел из хора пленников вердиевского «Набукко»:

Va, pensiero, sull’ali dorate,

Va, ti posa sui clivi, sui colli

Ove olezzano tepide e molli

L’aure dolci del suolo natal!

— Куда это они так гонят? — проворчал водитель, глядя в зеркальце на то, как другая машина стремительно догоняет их, выжимая максимальную скорость. Иннокентий Фокич тем временем продолжал петь:

Del Giordano le rive saluta,

Di Sion le torri atterrate…

Oh mia patria si bella e perduta!

Oh membranza si cara e fatal!..

— Немцы вообще стали весьма торопливы в последнее время, — усмехнулся экзарх. — Скоро драпать, вот и вырабатывают в себе блошиную прыть. Скоро в свой Хаймат! Иннокентий Фокич, спой что-нибудь наше, русское… Ну что ты, в самом деле…

Солист погасил пленников, снова откашлялся и запел:

«Помилуй нас Бог Всемогущий

И нашей молитве внемли!» —

Так миноносец взывал «Стерегущий»

Вдали от родимой земли.