Поп

Странная и диковатая это была картина — русский священник в скуфейке и фуфайке, надетой поверх подрясника, и немецкий полковник в сером военном мундире и фуражке с орлом и свастикой, стоят на околице псковского села и обнимаются. Мимо проходил какой-то дедок, остановился и его аж перекосило:

— Тьфу ты!

99.

Разговора с Наумом Невским у Луготинцева не вышло. Они встречались, перебрасывались друг с другом словами, но ни тот, ни другой не заговаривали о бое за аэродром!. К тому же Луготинцев определился в другой отряд, где политруком и командиром был славный малый Василий Чернецков. Заводной, весёлый, одно удовольствие было с таким вместе воевать. В конце октября они совершили успешную диверсию на дороге между Псковом и Гдовом. Напали на немецкую колонну из трёх машин. Взорвали мину под передней, а остальные подвергли ожесточённому обстрелу. Три десятка немецких солдат осталось лежать рассыпанными по дороге и на обочинах в нелепых позах. А среди четверых убитых офицеров Луготинцев признал одного:

— О! Этого я хорошо знаю. Он, гад, частенько к нам в Закаты наведывался.

Отец Александр всё это увидел как наяву. В несколько мгновений вдруг пронеслось в нём — дорога, две легковые машины и грузовик с немецкими солдатами, взрыв, беспощадный пулемётный, автоматный и ружейный огонь из леса, Фрайгаузен отстреливается, пули попадают в него, одна, вторая, третья, он падает, и вот уже не кто иной, как Лёша Луготинцев переворачивает его с живота на спину и говорит: «О! Этого я хорошо знаю».

Отец Александр переоблачался в тот миг в алтаре по окончании литургии. Руки и ноги у него похолодели.

— Господи! — воззвал он. — Даждь, Господи, здравия духовнаго и телеснаго рабу Божию Иоанну! А ежели его убили, Господи, то прости ему вся согрешения его, вольная и невольная, даруя ему Царствия Твоего небеснаго и причастия тайн Твоих вечных и Твоея бесконечная и блаженная жизни наслаждение.

Так он и молился потом несколько дней — и о здравии и одновременно о возможном упокоении, покуда на девятый день не увидел во время богослужения самого Фрайгаузена. Он прошёл мимо батюшки, скользнул в воздухе и исчез, только успев бросить слово:

— О упокоении!

Вернувшись домой после этой службы, отец Александр долго смотрел в огонь печи и тихо промолвил:

— А ведь я только начинаю пить чашу.

— Какую чашу, батюшка? — спросил его оказавшийся поблизости Миша.

— Чашу?. А молочка я хочу, Мишутка. Налей-ка мне, мальчик, молочка, будь добр.

— Я! Я налью! — закричал стоявший ближе к столу и кувшину с молоком Виталик.

— Нет я, Витаська! Меня батюшка попросил!

— А я уже лью!

— Раб Божий Виталий! Рвение похвально, однако я и впрямь попросил Михаила, — строго приказал отец Александр.

Латышок ещё в Саласпилсе научился у русских детей говорить по-русски, но родной акцент всё равно никак не мог утратить. Однажды вечером, когда все собрались за столом, он вдруг вспомнил:

— А помнишь, Ленка, как мы боялись в больницу?

— Помню. У-ужас! — мгновенно нахмурилась девочка.

— А зачем в больницу? — спросила Людочка.

— Там такое было! У-у-ужас! Туда детей брали и нарочно их заболевали разными болезнями. А потом лечили. Какие-то дети выздоравливали, а какие-то умирали. Придут и говорят: «Этот мальчик болен, его надо в больницу». И уводят. А мальчик-то здоров. Которые дети выздоравливали, потом нам рассказывали, как им сделают укол, и они от этого укола заболевают. А их потом разными таблетками лечат. Кому лучше становится, а кто — в сырую землю. А там медсестры все латышки, злющие-презлющие! Детей бьют, особенно русских, прямо-таки ненавидят!

— Хорошо, что я теперь не латыш, — вздохнул Виталик.

— Это ж они, ироды, опыты над детьми ставили. Лекарства испытывали. Ой-ёй! — покачалась из стороны в сторону Алевтина Андреевна. — Ну, кушайте, кушайте, не вспоминайте об этом!

— А помнишь, матушка, как Людочка однажды во время моей проповеди стояла передо мной и уснула, стоя. А когда я стал говорить про избиение младенцев царём Иродом, она именно это услышала, сердечко её опечалилось, и она громко во всеуслышание спросила: «А зацем он детей избил?»

— И неправда! Я никогда не говорила «зацем»! Я всегда говорила «зачем», — обиделась Людочка.

— Точно, — согласился батюшка, — это я перепутал. Так некоторые местные говорят. Это псковская особенность языка — цекание. «А в Опоцке городоцке улоцки — как три крюцоцки» — такая даже есть дразнилка.

100.

В середине ноября было грустное отпевание и погребение. У Чеховых не прижился Павлик. В один из дней он с утра стал жаловаться на сильные боли в груди, повезли его срочно во Псков в больницу, а он там и умер. Вскрытие показало обширный инфаркт. У мальчика с детства было больное сердце. В Саласпилсе оно, как видно, заледенело, а тут оттаяло у добрых людей и расползлось.

— Всё-таки у нас детки растут и прививаются, и не болеют нисколько, — говорила матушка Алевтина. — Тьфу-тьфу-тьфу, конечно, надо постучать по столу.