Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

А когда я из родильного приехала, в комнате у меня было все прибрано, проветрено и стояла для Нинки деревянная кроватка.

Только в одном Липа ошиблась. Она все время уверяла, что у меня будет сын. Я в это поверила, имя придумала, хотела, чтоб был у меня Яша, в честь моего отца, — я ведь Надежда Яковлевна…

Яша… Яков. А по отчеству как? Яков Надеждович? Вместо фамилии отца в метрике прочерк. Придет мой Яшенька в школу, посмотрят — прочерк, паспорт придет получать: «Как ваше отчество, гражданин?» Прочерк! Дура я, как Лутонины родители, плакала о неродившемся мальчике, в школу послала, паспорт выправила. Может, к тому времени это безобразие ликвидируют — не будет прочерков. Может, перестанут и национальность писать: русский, татарин, грузин… Не все ли равно — советский гражданин!

По Липиному совету я ждала Яшеньку и накупила все мальчиковое, голубого цвета. Одеяло голубое, распашонки голубые. Увидела в магазине возле нашего дома розовый конверт с молнией — не взяла. Потащилась в центр, в «Детский мир», за голубым…

А родилась девочка. Когда мне ее еще голенькую в родилке показали и поздравили с доченькой, я заплакала… Говорю: «Не может быть, у меня должен сын…» А врач Мария Павловна смеется:

— Не получился…

Долго потом мне мою доченьку не несли. Я волноваться начала: не случилось ли что-нибудь? Кормить надо. Голодная она, ничего еще не ела. К сестре пристала: «Кормить надо!» Она в ответ: «Не беспокойтесь, мамаша, накормим». Я, дурочка, шутки не поняла и свое: «Не смейте ее чужим кормить!» — «А мы чужим не будем. У нас для них большой котел щей наварен…»

Когда принесли, она была вся завернута, туго-натуго. Видно было только одно личико, как у куклы. И я начала сомневаться: «Это не она. Это не моя». Потихоньку ручку ей освободила и посмотрела на браслетик из детской клеенки с завязочками из бинтика. На браслетике чернилами написано: «Девочка Потапова». Моя!

И такая меня охватила нежность к этому маленькому комочку! Я начала ей пальчики целовать, такие крохотные, а уже с ноготками. А под одним ноготком темная полоска. Я целую и приговариваю:

— Ах ты моя работница! Где это ты себе пальчик измазала?

Слышу голос суровый, властный:

— Как вам не стыдно, мамаша! Да разве можно ребеночка распеленывать. Вот и доверь вам. На минуту нельзя отвернуться…

Это старшая сестра. Я ей поперечила:

— Моя девочка… Моя, а не ваша.

— Вашей она будет, когда мы вас вместе с ней выпишем. А пока мы за нее перед государством в ответе.

Как она это сказала, все женщины в палате так и грохнули:

— Перед государством! Скажете тоже…

А старшая сестра не сдалась:

— Человек родился, а не кто-нибудь…

Все снова засмеялись. Мы вообще в палате много смеялись. Кто-нибудь скажет хоть чуть-чуть смешное — смеемся…

Это не перед родами. Там охи, вздохи, стоны. А одна, молоденькая, вроде меня, отчаянно своего мужа ругала. Он у нее плотогон. Они на плотах в речной порт прибыли. Ее с плота сняли — и прямиком в родилку. Как только мужа не обзывала. А потом все к окошку бегала — не пришел ли ее Игорек? А Игорек ростом почти в два метра… И сын в него родился — шестьдесят два сантиметра, вес почти четыре килограмма. Не то что моя девочка — рост пятьдесят два, вес три двести. Хотя тоже ничего, сдобненькая…

Девочка моя, девочка. На второй же день я стала ев называть Ниночкой, а о Яшеньке и не вспоминала.

Мамаши в приемные часы к окошкам бросались — хоть как-нибудь, жестами, знаками, но поговорить с родными, С подружками.

Ко мне приходила только Липа и однажды Владимир Николаевич. Соседка по палате, жена плотогона Тамара, спросила:

— Муж? Ничего, парень видный. Где работает?

— Нет, говорю, не муж. Сосед… Мой, говорю, в командировке…

Тамара даже привстала на кровати,

— В командировке? Что он у тебя — сильно занятый? Или дурной?

Что я могла ответить?

Соседки по палате выписывались. А меня задержали — поднялась температура. В окно было видно, как сходили они с крылечка: впереди бабушка с младенцем, потом муж бережно вел жену.

Бабушки оказались почти у всех. Только у Тамары обошлось без бабушки. Но зато пришла вся бригада — человек пятнадцать: все — и мужчины и женщины — загорелые, крепкие, а двое мальчишек, как головешки, черные. Подкатили на трех такси. Шоферы стекла опустили, смеялись. А когда Тамара на крылечке показалась, тихонько погудели.

А за мной — одна Липа… Хорошо, что развеселая семья плотогонов увезла Тамару…

О нем, о Константине, я вспоминать перестала. До рождения Ниночки, оставаясь одна, я о нем думала. Мысли были какие-то расплывчатые, неуловимые. Хочу о чем-нибудь вспомнить, а сама даже лица его ясно представить не могу — одни только сросшиеся брови…

Да как я могла тогда? Пожалела? В его искренность поверила. Говорят, «наваждение». Выдумали это слово, чтобы себя оправдывать, глупость хоть чем-нибудь прикрыть. И не только глупость, а еще бесчестность. Как я могла без любви? Я же не любила его. Да разве можно его любить…