Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

— Совсем забыл, что ты у нас святой…

Потом начинается деловой разговор. Если бы их беседу случайно подслушал непосвященный человек, он бы мог с полной уверенностью заявить, что это два непримиримых врага.

— Сколько мы по твоей вине сегодня стоять будем? — начинает Валентин Петрович.

— Сколько ушатов вы сегодня в канаву сольете? — вопрошает Степаныч.

— Опять брак по вашей милости погоним?

— Снова ваши грехи на наш счет списывать будете?

А дружат они почти сорок лет, с тех пор как оба еще мальчишками с биржи труда пришли па фабрику — Валентина Петровича, тогда еще просто Валю, взяли чехольщиком, а Александра Степаныча — Сашу — рабочим в химическую лабораторию, в секретную, как тогда говорили.

Дружба у них особенная. Они терпимы вполне к личным недостаткам друг друга и с невероятной придирчивостью расценивают все, что имеет отношение к производству. Любимые изречения Александра Степаныча кратки, но выразительны.

— Я не бог, прощать не умею! Сам нагрязнил, сам и вытирай.

Оба влюблены в свою профессию. Валентин Петрович рассказывал, что ему даже на фронте снилась фабрика. В каком-то немецком городе он нашел альбомы с образцами тканей — сейчас эти альбомы лежат в кабинете у нашего колориста.

А Степаныч из-за его любви к тканям однажды чуть-чуть не попал в милицию по обвинению в хулиганстве. Ехал он на курорт. В Туле в купе появилась новая пассажирка в ярком платье. Она села напротив Степаныча, и тот по привычке истинного текстильщика машинально попробовал подол платья на ощупь. Пассажирка, пораженная такой неожиданной фамильярностью, подняла крик.

Степаныч с трудом уверил пассажиров и строгую проводницу, что никакого посягательства на женскую честь не было, а его нескромный жест исключительно профессиональный, что и не замедлил подтвердить документами.

Затем на столике появилась неизменная спутница железнодорожных пассажиров — вареная курица, крутые яйца. Степаныч выставил «три звездочки», и прочный мир был торжественно закреплен стуком стаканов и эмалированной кружки.

Оба мастера страстные рыболовы, но Степаныч в этом деле преуспел больше. В субботу в городе его могут задержать только землетрясение и чья-нибудь свадьба. Гулять на свадьбах, кричать «горько» и вообще повеселиться, порадоваться на чужое счастье Степаныч обожает.

Валентин Петрович частенько не только субботний вечер, но и все воскресенье вынужден оставаться в Москве: то выборы, то надо навестить старых, ушедших на пенсию коммунистов, то подъехать в пионерский лагерь, да мало ли обязанностей у члена парткома комбината.

Я люблю их обоих. Если мне удастся окончить институт и стать инженером-химиком, я с большим удовольствием останусь на нашей фабрике и буду работать с Валентином Петровичем и Степанычем.

Мне очень приятно, когда утром Валентин Петрович крепко жмет мне руку и, по-ивановски окая, говорит:

— Вчера ты, дорогой товарищ Грохотов, хорошо потрудился. Молодец! Сегодня я тебе работенку посложнее подкину, двадцать восьмую серию.

Это значит, что я буду печатать семивальный грунтовой рисунок с тюльпанами по белому сатину. Рисунок сложный, с тончайшим восточным орнаментом. Его любят в наших среднеазиатских республиках, идет он и на экспорт…

Валентин Петрович называл меня до армии попросту Коля, а сейчас на фабрике зовет меня — товарищ Грохотов, а если встретит на улице или в клубе — Николай Сергеевич. Александр Степанович как звал, так и зовет — «А ну, Микола». Он со всеми запросто, словно все ему родные. Но до поры до времени. Стоит кому-нибудь проштрафиться, Степаныч сразу мрачнеет и начинает «презирать» — переходит на сугубо служебный тон. Разделывальщика красок Наседкина за появление в красковарке в пьяном виде и порчу дорогого импортного красителя он «презирал» месяца три, доводил его чуть ли не до слез своим изысканным обращением: «Разрешите, уважаемый товарищ Наседкин, вам заметить» или «Рекомендую вам, товарищ Наседкин, эту загустку поставить в холодок…»

Измученный ледяной вежливостью, Наседкин взмолился:

— Степаныч, перестань… Хочешь — по морде дай, облай, но перестань!

Странно слышать, что Валентин Петрович и Степаныч были когда-то комсомольцами, заядлыми футболистами, бегали на коньках, а Степаныч однажды получил приз, победив на дистанции пятьсот метров.

Идя на фабрику на другой день после бюро райкома, я очень волновался: как меня встретят товарищи?

Валентин Петрович и на нашем цеховом собрании и на заседании парткома голосовал за прием меня в члены партии. Он встретил меня как обычно, крепко пожал руку, по-деловому, может, чуть-чуть торопливее объяснил наряд, а когда я уходил из его каморки, он еще раз пожал мне руку и, окая, сказал:

— В партии, товарищ, Грохотов, большинством голосов все решается. Ничего тут не поделаешь. Иди, работай. Через годок снова… Поговорим…

О встрече с Александром Степановичем я не думал. Как он говорил, «в партейные» дела он не вникает. Приняли меня или не приняли, я думал, его не интересует.

Степаныч подошел к моей машине молча, постоял, посмотрел, потом поманил меня пальцем:

— Зайди…