Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

Вижу, он немножко отмяк, а до этого сидел словно аршин проглотил. Я ему напомнил:

— Я отца твоего знал. Хороший был человек.

Он молчит. Потом согласился:

— Говорят.

Я на него накинулся:

— Как это так — говорят? А ты разве не знаешь?

— Я отца не помню. Знаю только по рассказам. Мама говорила, соседи…

Тут я на него накинулся:

— А тебе этого мало? Мать говорит, соседи. Я сказал, а тебе все мало.

Он смотрит на меня и, вижу, не понимает, почему я так взбеленился. А я на самом деле рассердился: «Как можно так про отца говорить?»

— Знаешь, Николка, ты начинаешь портиться.

А он свое:

— У меня своих грехов хватает, а вы мне еще новые приплетаете.

Я ему и ляпнул:

— У тебя не столько грехов, сколько глупостей. Мало, что ли, девушек хороших…

Он вскочил, глаза блестят.

— Если хоть одно слово еще об этом скажете, я уйду.

И назвал меня не как обычно, по имени и отчеству, не Григорий Салантьевич, а товарищ Березов:

— Я, товарищ Березов, про мою жену никому не позволю плохо говорить, даже вам…

Я ему:

— Не ершись. Любишь, ну и люби. Только командовать не позволяй и под башмак не забирайся.

— Я не забираюсь. Никто мной не командует.

— Ладно, дело твое. Давай о самом главном поговорим. Почему дружинники на тебя в обиде, почему на собрании себя так вел — на вопрос вопросом отвечал?

Он мне все подробно изложил. А я слушал и злился на себя. Почему я на собрании не выступил, не поддержал его? Я же знаю его с детства. Кто лучше меня мог о нем рассказать? Никто, разве только мать. Я мог все сказать: как он учился, как матери помогал, с каким удовольствием работать начал. Я же сам видел, как он в горячую сушилку лазил — обрыв сшивал. Другой бы не полез.

Почему я промолчал? Говорят, что все вредные последствия влияния культа личности преодолены. Я сам люблю об этом слушать и сам произношу это с радостью. А все ли? Я в себе все «преодолел»? Черта с два! Не захотел Телятникову перечить, вот и промолчал. Как бы не подумали, что свожу личные счеты. Выходит, себя от возможных неприятностей спасал? А Николке навредил. Только ему? Нет, не только ему, а партийной организации… Дорого моя «молчанка» стоит… Много еще во мне разной скверности сидит. В разведку ходить не боялся, а доброе слово за хорошего человека сказать струсил…

И еще я злился на себя за то, что уж очень легко в слух поверил, а он глупый, неправильный. «Связался с какой-то девицей…»

Мы все имеете, Катя, я, он и жена его Надюша, чай пили. И совсем она не пустая, а серьезная, хорошая женщина. Нелегко им семейная жизнь досталась. Николай мне ничего не рассказывал, но я все понял.

Я еще крепче задумался о Телятникове. Кто же он такой? Что мы о нем знаем? Пришел на комбинат три года назад. Говорят, толковый инженер. Говорят. А я знаю? Нет, не знаю. Апретурный цех при нем стал план выполнять. А может быть, причина не в нем, а в том, что в цехе почти все оборудование сменили? Доклады хорошо делает? Что верно, то верно, особенно на международные темы. Вежливый? Да, вежливый очень, особенно с подчиненными. Ровен, спокоен? Совершенно верно, спокоен. Или просто ко всему равнодушен?

Что мы еще о нем знаем? Ничего. Почему же, когда нам его рекомендовали в секретари, мы все охотно согласились?

Он все делает правильно, четко. Заседание ведет хорошо, строго и деловито. Всем дает высказываться. Как будто все в порядке. Почему же у меня нет к нему теплоты, а всегда какое-то беспокойство?

Может быть, во мне говорит обида? Все же знали, что секретарем намечают меня. Но кто-то в последнюю минуту решил по-другому и рекомендовал Телятникова. И я первый охотно согласился, с улыбкой проголосовал за него. Почему я проголосовал? Не хотел, чтобы товарищи заметили мою обиду? Или потому, что я дисциплинированный? Но какая же это дисциплина — голосовать против своей совести? Лучше не думать обо всем этом. Как не думать? Надо!

А как Коля вскочил, когда я о Наде заговорил. Я тоже хорош, старый дурак: «Мало, что ли, девушек хороших?» Глупее ничего сказать не мог. Любит он ее. А я с предложением: посмотри, может, лучше найдешь. Она для него самая лучшая. Ну и мастера же мы в чужую душу в сапогах залезать. Многому научились, а вот деликатности, настоящей чуткости учиться и учиться… Все смеются над Андреем Бородиным — ростом почти в два метра, красавец парень, а жинка от горшка два вершка, глаза черненькие, как две бусинки, один косит немного. Живут легко, весело. Она его ласково называет: «Мой сынок!» Хорош сынок! А ведь находились советчики: «Андрей, подумай, да разве она тебе пара?

Что же мне делать с Телятниковым? Завтра увижу, он руку подаст, о делах заговорит: «Хорошо бы, Григорий Силантьич, на этой неделе семинар пропагандистов провернуть…» А ведь ему на все попросту наплевать, в том числе и на семинар пропагандистов. Ему важно «галочку» поставить и в райком сообщить — выполнили ваше указание, провели, результат неплохой.

Он же ко всему равнодушный. Как же я раньше этого не понимал?

Как же мне с ним завтра разговаривать?