Помутнение

И не то чтобы мы сходились во всем: у нас были разные жизненные стратегии и разные взгляды на многое, в том числе на мужчин и отношения. Меня раздражало, что, едва встретив кого-то потенциально надежного, она, не задумываясь, разменивала свои таланты и стремление к собственному успеху на покой и сытость, которые обещала роль второй половины. И когда на празднике в летнем саду она встретила высокого грека с водянистыми глазами, я сразу поняла, что она уедет за ним. Так и вышло.

У нее был талант к языкам, и, пока он ждал ее в Афинах, она без труда выучила греческий. Три месяца, что она готовила документы, чужой язык все время звучал в нашей квартире. Я предупреждала, что вернусь поздно, и она кивала: кала – “хорошо”. Она не приходила ночевать, а наутро пожимала плечами: сигноми – “извини”. Эти словечки навсегда застряли у меня в голове. Все происходило так медленно, что я не заметила, как мы отдалились. Андио. До свидания.

Когда она переехала в Грецию, мы какое-то время не общались. Но она скучала по русскому, а я скучала по ней. И мы начали записывать друг другу долгие голосовые сообщения. Это не был диалог – скорее, аудиозаметки, дневники о двух разных жизнях, которыми мы делились друг с другом; они стали нашим утешением в разлуке. Она много рассказывала о новой жизни в Афинах. О том, как покупала на рыбном рынке черных угрей с большими глазами, как видела в одном древнем храме голову, удивительно похожую на Христа, как собирала на побережье Эгейского моря Conus ventricosus – маленькие конусные ракушки кофейного цвета – и однажды уколола палец, и рука распухла и разболелась от яда… Когда в отпуск я приехала к ней в гости, она была рада мне как самому близкому другу. Тот декабрьский день, когда мы поднялись на просторный каменный холм, с которого открывался вид на Акрополь, был моим последним днем в Афинах. С утра было ясно, но к обеду небо потемнело, разыгралась гроза. Ветер вскидывал волосы, и пальто хлопало, как дверь на сквозняке. Дождь шел на нас стеной. Она обняла меня и, завороженно вглядываясь в темную даль, пробормотала: “Яростный мир, ты такой настоящий”. Это были слова из песни группы Fleur, которую мы обе любили еще со студенческих времен. На обратном пути в самолете я слушала эту песню на репите.

А потом она умерла».

Я чувствовала себя недо-растением. Вместо центрального мозга у растений много корней-мозгов, которые познают противоречивый мир. Это позволяет цветам и деревьям хорошо адаптироваться к условиям среды. Но у меня только одна, центральная, нервная система, и она не справлялась. Я перестала управлять своим вниманием, я разучилась концентрироваться. Новая среда, думала я, требует нового растительного тела, и мне оставалось только ждать, пока тело пустит корни, найдет опору в том, что имеет.

«Это случилось в первый день лета. В Афинах было под тридцать. Олива цвела мелкими беловатыми цветами, и все деревья стояли в этой пене. Муж отдал ей маленький серебристый “форд”, и по утрам она вычищала сохлые метелки цветов с лобового стекла. Ветер разносил пыльцу на многие километры. Она возвращалась с собеседования в школе, где собиралась преподавать английский, и ей стало плохо. Она позвонила мужу и сказала, что чувствует себя неважно, и он обещал за ней приехать. Наверное, она ждала его какое-то время. Наверное, она опустила стекло, и наверное, в нос ей ударил запах смолы, масла и соли – перегретый асфальт, остуженный морем. Наверное, ей стало лучше, и она повернула ключ в замке зажигания, подумала, что все это глупости – гонять куда-то мужа посреди рабочего дня. Она не доехала до дома один квартал. На полной скорости влетела в металлический столб. Она потеряла сознание. Остановилось сердце.

Но перед этим, в машине, вдыхая запах битума и оливковых цветов – сухой, сладковато-соленый, как дующий с моря мельтеми, – она наговорила мне короткое аудио. Всего 20 секунд. Не ее формат.

Мы крепко поругались накануне. С конца февраля мы только и делали, что ругались. Она упрекала меня в том, что я не уезжаю, я отказывалась понимать, почему должна это делать. Она называла меня сообщницей, я отвечала, что она не знает, о чем говорит. Она повторяла, что, несмотря на эмиграцию, остается русской, я говорила, что той страны, которую она знала, больше нет. Я чувствовала себя деревом, которое выдернули и швырнули на землю, но не могла ей этого объяснить…

В конечном счете мы перестали слушать друг друга, но все еще продолжали записывать свои сообщения – то оправдательные, то обвинительные. Только никто не мог заставить себя нажать “плей”».

Я подошла к зеркалу и уставилась на свое лицо. С носа белыми чешуйками сползала кожа. Тонкие красноватые веки дрожали светлыми ресницами. Волосы стали сухими и колючими, как скошенная трава. В треснутых уголках губ застыла кровь. Господи, кто же я теперь…