Помпадуры и помпадурши

Тем не менее он уступил моим настояниям, то есть хотя и поломался немного, но принял. И справедливость требует сказать, что скромность не только не повредила ему, но даже еще рельефнее выставила его организаторские способности. Не имея за себя ни громких воспоминаний о совместном посещении заведения искусственных минеральных вод, ни недавних впечатлений совместного собутыльничества у Дюссо, без малейшего посредничества Камиль де Лион, Лотар или Бланш Вилэн, просто, естественно явился он на суд – и сейчас же сделался героем дня. Все стремились видеть его, все расспрашивали, каким образом он сумел достигнуть таких изумительных результатов; все поняли, что даже те бойкие чухломцы, которых организаторским способностям еще так недавно удивлялись, – и те, в сравнении с ним, не больше как ученики и провозвестники. Что настоящий, заправский чухломец – это он, это граф Сергий Васильевич Быстрицын!

. . .

Он вошел ко мне во всей форме, взволнованный. Губы его были сухи, глаза как-то особенно блестели, все лицо сияло восторженностью. Он был очень мил в эту минуту.

– Все кончено! – сказал он, пожимая мне руки, – чаша, которой я так избегал… я уже чувствую прикосновение ее краев к губам моим!

– Куда?

– В Паскудск!

– Исправляющим?

– Нет, настоящим. И с производством в действительные.

Он сжал губы, как будто хотел овладеть полнотою своих чувств.

– Поздравляю! Это шаг!

– Бог, который видит мою совесть, он знает, как я не желал этого шага! Как страшили меня эти почести!. все это мишурное величие!

Он опять сжал губы, но, против воли, глаза его затуманились. Повторяю: он очень был мил!

– Что же делать, мой друг! – утешал я. – Провидение! надо покориться его воле! Тяжел твой венец – я согласен, но надобно нести его! Неси, братец, неси! Ты пострадаешь, зато Паскудск будет счастлив!

– Je le jure! [114]– воскликнул он, простирая руку.

Я принял его клятву и, разумеется, счел за долг прочитать приличную этому торжеству предику.

– Помни эту клятву, мой друг! – сказал я, – помни, что говорится про клятвы: раз солгал, в другой солгал, в третий никто уж и не поверит! Ты поклялся, что Паскудск будет счастлив – так и гони эту линию! «Фюить»-то да «не твое дело» бросить надобно!

– Какие дрянные, бессмысленные выражения!

– Да, душа моя, надоели они! до смерти надоели! Лучше совсем ничего не делать, нежели вращать глазами да сквернословить! Испугать обывателя, конечно, не трудно, но каково-то его в чувство потом привести! Дай же мне слово, что ты никогда не будешь ни зрачками вертеть, ни сквернословить… никогда!

– Je le jure!

Мы взялись за руки и несколько минут стояли, смотрясь друг другу в глаза, как влюбленные.

– Ну, очень рад. И рад не столько за тебя, сколько за Паскудск! – сказал я наконец. – Теперь тебе надобно только великими образцами напитаться. Надеюсь, однако ж, что ты будешь искать этих образцов не в ближайших своих предместниках!

– Jamais! [115]

– Но в древности бывали помпадуры, достойные подражания. Я сам знал одного, который, в течение семи лет помпадурства, два новых шрифта для губернской типографии приобрел!

– Mon cher! я уж думал об этом! но все это частности… положим, полезные… а все-таки частности! Увы! в истории наших помпадурств нет образцов, которыми мы могли бы руководиться! Даже в самых лучших помпадурах творчество имеет характер случайности. Это не зиждители, а заплатных дел мастера. Один сеет картофель, а о путях сообщения не думает, другой обсаживает дороги березками, а не думает о том, что дороги только тогда полезны, когда есть что возить по ним. Читая летопись этих деяний, нельзя не отдавать им справедливости, но в то же время нельзя не чувствовать, что все это опыты, делавшиеся, так сказать, ощупью. Никто не смотрит вглубь, никто не видит корня. Многие, например, прославились тем, что взыскали целую массу недоимок…

– Взыскали массу недоимок! как ты, однако ж, легко об этом говоришь!

– Да, но прежде нежели удивляться этому подвигу, спроси себя: что такое недоимки и откуда они? Недоимки и благоустроенное хозяйство – разве это понятия совместимые? Разве слово «недоимки» может быть допущено в сколько-нибудь приличном административном лексиконе! Россия – и недоимки! Эта бесконечная карта, на неизмеримом пространстве которой человек на каждом шагу попирает неисчерпаемые богатства – и какой-нибудь миллион, два миллиона, три миллиона недоимок! Quelle misеre! [116]Какое горькое, оскорбительное сопоставление!

Я знал, что это основной тезис чухломской школы. Развитие творческих сил народа с целью столь беспрепятственного взыскания податей и сборов, которое исключало бы самое понятие о «недоимке»; изыскание новых источников производительности, в видах воспособления государственному казначейству, и, наконец, упразднение военных экзекуций, как средства, не всегда достигающего цели и притом сопряженного с издержками для казны, – вот вся сущность чухломской конституции. Но никогда я не слыхал ее высказанною с такою бесповоротною определенностью!

– Если б начальство могло слышать тебя, Serge! как бы оно порадовалось! – сказал я.