Помпадуры и помпадурши

– Масло. Нежность, манность, таяние… rien de plus exquis! [130]У вас в Петербурге не имеют об этом ни малейшего понятия! Осталось пятнадцать свинок и два боровка. В 1871 году та же свинья дала еще двадцать поросят, из которых семь боровков; пять я съел. В 1872 году у меня было налицо, кроме родичей, двадцать восемь свинок и четыре боровка. В 1872 году весь первый приплод был пущен на племя; старую свинью откормили и зарезали на ветчину; с старым боровом следовало бы поступить так же, но жаль стало: как производитель он неоценим. Я оставил его, comme qui dirait, [131]для усиления департамента: как оставляют старых опытных чиновников. Пятнадцать молодых свиней, подобно матери своей, поросились по два раза и принесли… триста поросят! Из них я съел тридцать пять боровков. К 1873 году числилось: пятнадцать свиней приплода 1870 года и тринадцать – приплода 1871 года и четыре борова (старого борова зарезали) – все это было пущено на племя. Сверх того, на скотном дворе бегало двести тридцать свинок и тридцать пять боровков. В 1873 году результат получен неслыханный: двадцать восемь свиней принесли… шестьсот поросят! Из них продано и зарезано: двадцать свиней и двести поросят. К 1874 году числилось налицо: четыреста поросят и, сверх того, двести тридцать восемь свиней и тридцать один боров, которые все пущены на племя. Что будет в 1874 году – не знаю!

– Душа моя! – испугался я, – но ведь таким образом можно весь шар земной покрыть свиньями!

– И можно бы, если б этому не препятствовал нож и человеческая плотоядность! Но представь себе этот результат в применении к народному хозяйству! Представь себе его, как одно из многочисленных административных средств, находящихся в моих руках… Какой могущественный рычаг!

Он умолк, но лицо его говорило красноречивее слов. Все оно сияло мягким, благожелательным сиянием, все было озарено мыслью: это по части свиней, затем пойдут коровы, овцы, лошади, куры, гуси, утки! Я, с своей стороны, тоже молчал, потому что мною всецело овладела мысль: сколько-то будет свиней у Быстрицына в 1900 году? С каким свиным багажом он закончит девятнадцатое и вступит в двадцатое столетие нашей эры?

– И какой навоз! – продолжал он вдохновенно, – почти солдатский! Ведь это осуществление той мечты, которая не дает спать истинному хозяину!

– Итак, ты начнешь свою деятельность в Паскудске с разведения свиней?

– Желал бы; но, к сожалению, должен сознаться, что это мера слишком радикальная. За pr^ete trop au calembour. [132]Поэтому я начну с племенных быков. На первый раз я брошу в обращение по одному на каждую волость: это немного, но ты увидишь, какие они наделают чудеса! Да, мой друг! Мир экономический – это мир чудес по преимуществу. Пусти в народное обращение какого-нибудь симментальского быка – и через десять лет ты не узнаешь местности. Природа, люди – все будет другое. На место болот – цветущие луга, на место обнаженных полей – обильные пажити…

– Изумительно!

– Говорю тебе: это целый мир волшебств!

– Но на чьи же деньги приобретешь ты симментальских быков?

– Га! Это уж они сами! Мой долг подать совет и наблюсти, чтоб он был выполнен, а деньги – это они сами.

– Разумеется! Твой долг – указать, их долг – исполнить!

– Добровольно, mon cher, добровольно! Моя система не требует принуждений! Я являюсь на сход лично и объясняю…

– Ты! помпадур! на сходе… и лично!

– Да, душа моя, лично! Я забываю все это мишурное величие и на время представляю себе, что я простой, добрый деревенский староста… Итак, я являюсь на сход и объясняю. Затем, ежели я вижу, что меня недостаточно поняли, я поручаю продолжать дело разъяснения исправнику. И вот, когда исправник объяснит окончательно – тогда, по его указанию, составляется приговор и прикладываются печати… И новая хозяйственная эра началась!

– Прелесть! Мне остается удивляться только одному: как это до сих пор тебя проглядели! Как дозволили тебе хоть одну лишнюю минуту прозябать в Чухломе!

В ответ на это Быстрицын усмехнулся и посмотрел на меня так мило и так любовно, что я не удержался и обнял его. Обнявшись, мы долго ходили по комнатам моей квартиры и всё мечтали. Мечтали о всеобщем возрождении, о золотом веке, о «курице в супе» Генриха IV, и, кажется, дошли даже до того, что по секрету шепнули друг другу фразу: а chacun selon ses besoins. [133]

– А начальство? развивал ли ты перед ним свои мысли? – спросил я, когда мы вдоволь намечтались.

– В восхищении!

– Ну и слава Богу!

. . .

Словом сказать, я так приятно провел время, как будто присутствовал на первом представлении «La Belle H'el`ene». [134]Согласитесь, что для первой недели великого поста это очень и очень недурно!

Но друг мой, Глумов, сумел-таки разрушить мое очарование.

По обыкновению, он вошел ко мне мрачный. Мимоходом пожал мне руку, бросил на стол картуз, уселся на диван и угрюмо закурил папиросу.

– А у меня сейчас Быстрицын был, – сказал я, – он в Паскудск помпадуром едет!

– Скатертью дорога!