Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры

Из людей Йозефу почти никто не встретился. Лишь несколько крестьян что-то делали у дороги. По обе стороны ее расстилались пышные лужайки, засаженные сотнями плодовых деревьев. Кажется, и очень тесно и вместе с тем очень просторно и зелено. Вскоре он добрался до леса, а побродив недолгое время, обнаружил узкий, промытый ручьем овражек и устроился во мху — просто-напросто упал на мягкую землю. Ручей журчал так славно, сквозь листву высоких буков так знакомо, так приятно сверкало солнце, и сочные травы оплетали овражек будто бы тонкой, ласковой паутиной. Прелестное местечко — в самый раз для какой-нибудь романтической истории. Откуда-то с окрестных плато донеслись выстрелы, — наверное, не очень далеко находится стрельбище. А вообще — как же здесь покойно! Ни одно дуновение не могло проникнуть в этот укромный зеленый мир. Прежде должны были бы рухнуть деревья, но эти старые великаны выстоят перед бурей, да что там — перед десятком бурь, а сегодня овражку вроде бы не грозят ни ветры, ни ненастья. Появись сейчас какая-нибудь дама-всадница в бархатной амазонке и кожаных перчатках, с распущенными пышными золотыми волосами, с белым конем в поводу, — Йозеф едва ли бы сильно удивился. Это место прямо создано для таких приключений — с благородными дамами верхом на лошадях. Но много ли красивого и благородного найдешь в окрестностях тоблеровской виллы? Не считать же таковым Паулину или самого Тоблера, этого падкого на авантюры дельца, предпринимателя, облаченного в деловой костюм! Да, что говорить, деловых начинаний тут было хоть отбавляй, но вот каких?! Какое отношение технические начинания имеют к зеленым лесным овражкам, белым коням, изящным дамам и геройским делам? Разве в старину кавалеры и дельцы ездили на часах-рекламе, на патронных автоматах и прочих подобных клячах, разве гоняли их в хвост и в гриву? Разве тогда были уже дети вроде Сильви, которых все вокруг «шпыняют»? О да, только называли их «отринутыми», а нынче тот, кто лежал средь чудной зелени во мху, говорил, что их «шпыняют».

Йозеф рассмеялся. Как же здесь хорошо! Покой в лесу — покой вдвойне. Деревья и кустарники вокруг образуют первый слой покоя, а второй, еще более чудесный — это выбранное тобою местечко. Прислушаешься к тихому лепету ручья — и тебя словно обвевают долгие прохладные грезы; утопишь взгляд в зеленых сводах над головою — и словно купаешься в серебре и золоте добрых помыслов. Выдуманные, выхваченные из круга близких и дальних знакомых лица что-то тихонько шепчут, или говорят, или просто строят разные мины, тогда как глаза сами по себе ведут задушевные беседы. Чувства храбро являются во всей своей наготе, и тончайшие движения души втайне встречают горячее понимание. Губы и мысли, не нуждаясь более ни во времени, ни в земных путях, обмениваются поцелуями, когда одни узнают других; на губах огнем вспыхивает радость, а в мыслях рождается грустный и нежный напев под стать ручью, кустам и лесному покою. Достаточно лишь подумать, что скоро наступит вечер, и все знакомые и незнакомые ландшафты уже как бы заливает вечерний свет.

Лес над головою мечтателя вздымался и опускался, и колыхался тихонько, и приплясывал в устремленных вверх глазах, а глазам поплясать за компанию проще простого. «Как же здесь хорошо!» — повторял про себя Йозеф. И внезапно в памяти его ожил небольшой эпизод детства.