В ранней молодости он как-то сидел на чердаке и рисовал всадника. Рисунок потом купил один любитель искусства за двадцать франков, при этом он, вероятно, полагал, что существенно поддержал юное дарование. Однако двадцать франков даже для неимущего молодого человека, собирающегося стать художником, являются вспоможением весьма скудным. Столь скаредное покровительство вряд ли располагает к непрерывным изъяснениям благодарности. Уместной здесь может быть только улыбка.
Мир был полон ухабов и терний, холодности и безучастности, а молодой человек терпел нужду. Манеры у него, по-видимому, рано созревшего, были мягки. В чертах лица и жестах угадывалось что-то глубокое и авантюрное, какая-то причудливая душа и мечтательный характер. Он был еще не обучен, ему предстояло медленно пробивать себе дорогу. Голову он держал, чуть склонив ее набок. В глазах таилась озабоченность всем тем щекотливо-дразнящим, что подстерегает юного мальчика с нежной душой. Нежная кожа чутко и сильно воспринимает то, что кожа грубая даже не замечает. Нежность была отличительной чертой нашего художника в начале его пути.
Где он только не побывал, храбро себя утверждая, и в какой только манере не писал маленькие ландшафты, зеленые косогоры в цветущих деревьях, дождь, снег и солнце, осень, лето, зиму, буйную, сумасшедшую, полную значительных замыслов весну, цветущую вишню в зеленой капели, крестьянский дом в полдневном зное, пенистый ручей в угрюмых зарослях горной теснины, желтые, солнечные лопатки холмов (Вогезы), снова цветущий луг или васильковое поле в радостно росистом, счастливо переливчатом утреннем свете. В какой-то студии или школе он рисовал с натуры детские, женские и мужские тела. Натура, живопись слились для него в круг бесконечный. Учителя отмечали в нем усердие и талант. В ответ на его просьбу со стороны государства в виде однократного пособия воспоследовала скромная сумма, однако искусство — как взнесенная на умопомрачительную высоту скала, и тот, кто споспешествует карабкающемуся на нее художнику толикой денег или добрым советом, редко или вовсе не отдает себе отчет в том, насколько ничтожен его вклад в сравнении с теми трудностями, что громоздятся перед художником, перед его разумом и сердцем; а ведь сквозь них душа его обязана продраться. Смею утверждать, что люди, на коих капает регулярный денежный дождь с месячным или годовым интервалом, дождь, что и говорить, благодатный, не могут представить себе истинные размеры риска, заключенного в существовании свободного художника. Свобода и независимость предполагают истовость борьбы неустанной и жестокой.
Некоторый след кроткого страдания и благородной тонкой приверженности к покою, начинавший проступать на его лице, делал его красивым. Терпеливые люди, возможно, мужественнее мятежных. Похоже, что эти последние лишь пытаются заглушить свой страх.
Кочуя с этюдником по сентябрьским и октябрьским просторам, он ночевал где придется, в городах и деревнях, чей нестесненный и произвольный уют был особенно мил его сердцу. Приятель-художник сопровождал его. Оба запросто и налегке бродили по дорогам и тропам, чуть подкрашенным киноварью. Точно златом блещущий океан, простирался перед ними мир. Добродушное утро в белой накидке тумана было чудесно, а теплый полдень приветливо грел и ласкал в саду у харчевни. И как водится, вилась неспешная, согласная нить беседы с хозяином, хозяйкой или прислугой. Вечера выступали словно пышно одетые принцы с глазами, горящими золотой и несбыточной грезой. И все сливалось тогда в одну сладкозвучную мелодию. С темно-зеленых, раскинувшихся во все стороны пастбищ доносились ласковые позвякивания колокольчиков; милые, кроткие животные неспешно щипали траву в лучах неправдоподобно красивой и добродушной вечерней зари; людские тени несуетливо маячили на угомонившихся, тихих дорогах; то тут, то там зарождались негромкие звуки народных песен, которым жадно внимали юные пилигримы. Затем наступал черед ночи с таинственным хаосом, с глубокой тьмой, луной, зависшей над пустынными урочищами, со звездами и покойными, мирными мыслями. Во тьме наши мысли становятся тихи, как спящие дети. Вот впереди, за ельником, забрезжил огонек; то харчевня, наши запоздалые путники крадутся к ней тихо, как тати. А утром они снова отправляются в горы, чтобы к вечеру вновь спуститься к какому-нибудь приветному очагу в живописной ложбине.