Помните! (сборник)

– Любопытно, – признался я. – Вы знаете, как-то я никогда об этом не думал.

– Ну вот, – вновь засмеялась Люся, – видите, и я смогла вам чем-то послужить. А чтобы вы окончательно убедились в правоте моих слов, вот сейчас я буду вести себя совершенно иначе. Давайте продолжим разговор, а вы обратите внимание, будут мужчины останавливаться возле меня или нет.

И произошло буквально чудо. Идущих по-прежнему мимо нас рыцарей сердечных прогулок, танцев и кино внезапно вдруг словно бы подменили. Теперь они, проходя, спокойно скрипели подошвами по песку, не задерживаясь, не замедляя шагов. Иногда вежливо здоровались и, получив такой же вежливый ответ, шли дальше, каждый по своим делам. И ни один из них ни разу не заговорил, не пошутил, не улыбнулся.

– Ну как, – голосом экспериментатора горделиво спросила Люся, – теперь все ясно?

– Спасибо за урок, – восхищенно поблагодарил я. – Вы просто артист и великий мим.

– Да нет, – спокойно ответила, поднимаясь, Люся, – это просто кусочек обычной жизни. Но теперь, я думаю, ваша очередь пригласить меня на моцион вдоль моря и назад. – И засмеявшись, добавила: – Я пройдусь с удовольствием.

Вот так, ничего сложного и все вроде просто, но как благодарен я Люсе за этот чистосердечный и искренний разговор.

Полагаю, что, не ведая на сей счет ни о каких теоретических выкладках, да тем паче еще на войне, двадцатилетняя Шура чисто интуитивно обретала это искусство соблюдения необходимой дистанции. Уважение к человеку зависит прежде всего от него самого, ибо оно целиком и полностью определяется кодексом его морали и поведением среди окружающих людей. Думаю, что эта истина действительна в любой обстановке и во все времена.

Увидев нас с Гедейко, Шура отложила недочитанный журнал, поднялась из-за стола и в ответ на наше приветствие, улыбнувшись, сказала:

– Спасибо, что навестили. Чай будете пить? У меня есть еще московская заварка.

От чая мы отказались, и после обычного в таких случаях разговора обо всем и ни о чем я попросил у Шуры что-нибудь почитать. Она на минуту задумалась, а затем, улыбнувшись одними глазами, положила на стол две книги.

– Вот все, что у меня осталось, выбирайте. Правда, есть еще «Овод» и «Вешние воды», но они ходят по рукам.

Одна – толстенная, в синем коленкоре с броским названием через всю обложку: «Акушерство», вторая – тонкая, в коричневой обложке, вытертая по углам: Пушкин, «Евгений Онегин». Я протянул руку за Пушкиным, а Гедейко, кивнув на синий учебник, с деланным ужасом спросил:

– Шурочка, да неужто ты у наших гвардейцев собираешься принимать роды?

– Ладно, не остри, – засмеялась Шура, – а то, если будешь много говорить, тебя первого и отправлю в какой-нибудь тыловой роддом. А учебник этот завалялся у меня в чемодане еще с мирных времен. Вот так и вожу по всем фронтам, а выбрасывать жалко. Думаю, после войны пригодится. Вон сколько жизней война унесла. А дети – цветы жизни, – а затем, взглянув на меня и меняя разговор, добавила: – А мы, между прочим, с вами земляки. Вы из Москвы, а я из подмосковной Лопасни. Километров шестьдесят друг от друга. Можно сказать, соседи.

– Вот по-соседски и приходи к нам в гости, – вмешался в разговор Юра. – Мы с Эдуардом приглашаем тебя от всей души. А то он у меня все время о тебе спрашивает.

Я двинул его дружески кулаком в бок, отчего он преувеличенно взвыл, и мы вывалились на улицу. По дороге домой Гедейко вдруг посерьезнел и задумчиво сказал:

– А ты знаешь, очень славная она, эта Шура. Мне кажется, она из тех, кто в любой, даже самой горькой и тяжкой обстановке неколебимо верит в какие-то святые вещи, абсолюты и принципы. И хотя у нас в бригаде она сравнительно недавно, я знаю ее еще со времен формирования в Москве. До перевода к нам она служила в санчасти дивизии. Ну и там не пожелала сложить своих женских принципов перед каким-то начальством, и в результате, как не трудно понять, возникли различные сложности, конфликты, придирки – ну и в конечном итоге перевод сюда… А все-таки это хорошо, что у нее такой характер. И стихи она любит. Между прочим, ты извини, но как-то в разговоре с ней я показал ей твое стихотворение о маме «Письмо с фронта». По-моему, оно ее впечатлило.

Получив нового тумака, он обиженно рявкнул:

– Слушай, иди-ка ты по всем адресам! Вместо того, чтобы сказать мне спасибо…

– Ну ладно, – примирительно обнял я Юру, – не сердись, это я так, от авторской скромности, что ли.

Тучи рассеялись, ярко-звездное небо поднялось высоко-высоко, и в каждой лужице на дороге посверкивало по серпику месяца. В крупных лужах он казался большим, а в мелких – совсем крохотным.

А через несколько дней в гости к нам на батарею пришла Шура. Никогда не забуду многозначительно лукавой физиономии Гедейко, который явился сообщить мне об этом. Я проводил занятия в одном из орудийных расчетов и на жестикуляцию Юры сначала не обратил внимания. Тогда он подошел ближе и заговорщицки зашептал мне на ухо:

– Слушай, там Шура к нам пришла и, насколько я понимаю, не ради нас с Турченко. Ты тут еще надолго?