Помилование

Капитан Казарин мог бы Буренкина во второй раз и не принимать, мог бы даже приказать удалить с территории, вывести на большак, и пусть шагает восвояси. Но он принял его. Потому что тогда, в Подлипках, он толком не выслушал сержанта Зуха, выгнал - и теперь с утра муча-лась память, снова боль временами полосовала печень. Для доброго дела он тогда ни своей власти приложить не захотел, ни у власти повыше помощи не попросил. На недоброе же дело и свою власть впряг, и власть повыше стронул с места. Наказания, которое ждало его за ЧП в батальоне, он не боялся, даже не думал об этом. Не таков человек был капитан, чтобы разом два горя горевать. Умел одно из двух - горе поменьше - скинуть с души прочь. Сейчас для Руслана Казарина, с его жестким характером, твердой волей, с его привычкой четко различать, что хорошо, что плохо, вопрос чести был дороже собственной головы. Конечно, там, в Подлипках, когда он приказом "кру-гом" повернул Зуха от себя на сто восемьдесят градусов, и по уставу, и по долгу службы комбат Казарин был прав. Но сегодня устав и долг отступили назад, возмутилась и забастовала совесть. В Ефимии Лукиче Буренкине он увидел человека, который хоть немного, но разделит вину его - вину перед Зухом. Этот худой высокий старик с изнуренным лицом, стоявший у порога, вдруг показался ему близким человеком, а к двум тщедушным малышам капитан почувствовал острую жалость. "И то ладно, что своих детей у меня нет. Розалина не захотела", - подумал он. Хотя и вспомнил Розалину, дергать волосы не стал, о зароке он уже забыл - комбат два горя разом не горевал.

Ефимий Лукич, все так же держа внучат за руки, стоял и ждал от капитана какого-нибудь слова. Но тот разговора не начинал, ушел в свои думы. Не дождавшись, старик заговорил:

- Вот, опять пришел. Пришли... Это внук мой, Васютка, - он вывел мальчика вперед, потом вернул на место. - Это Маринка, внучка. - Девочку он с места не тронул.

- Пришел. Вижу. И что же?- в голосе капитана прозвенел все тот же металл. Жалость и смущение, охватившие его, он попытался заглушить этим звоном. Но не вышло - только бросил взгляд на детей, металл хрустнул. Он спросил:- Обещанное я тебе выслал, получил, наверное?

- Я не взял. Они сами, без разрешения, оставили.

- Что же тебе еще нужно?- капитан сразу понял, что старик с двумя малышами не выпрашивать что-то пришел, другая теперь у него печаль, другая забота. Но все же повторил вопрос:- Что, говорю, нужно?

- Не нужно. Самому мне ничего не нужно. Другому нужно. - Ефимий Лукич заговорил громче:- Милосердие нужно' Прощение! Ошибка - не преступление. Вы же меня виновником смерти сделаете. Простить нужно! Я простил ему. И вы простите.

Руслан Сергеевич понимает боль старика, очень даже понимает, но слов, похожих на правду, не находит, а саму правду сказать не может. И он говорит:

- Легок ты прощать. Перед нами-то его вина потяжелей будет. Дело еще не закончено.

- И хорошо, что не закончено. И не надо. Пусть так и останется. Закончится - поздно будет. Защити парня... Танкиста... Любомира Зуха. Ефимий Лукич замолчал на мгновение.

Увидели бы его сейчас люди, что рядом с ним, бок о бок прожили... Не узнали бы Буренкина, а узнали - изумились бы. Весь свой век людей сторонился, жил по правилу:

"Моя хата с краю, своего не дам и твоего не возьму", - что с ним случилось? Может, через сердечную боль и муки совести он к чему-то изначальному своему вернулся?

- Из-за лачужки развалившейся... и подохшей козы - нельзя человека губить. Он молодой, ему жить да жить еще! А жив-здоров будет - он каменные дворцы построит, тысячные стада разведет!- Старик как стоял меж двух внучат, так и тюкнулся на колени. - Ради вот этих безвинных душ! Не клади нас в огонь!

То ли испугавшись, что "в огонь положат", то ли от жалости к дедушке, Маринка заплакала. Не с визгом, не навзрыд, а плачем тихим и глубоким. Васютка дернул деда за руку. Тот встал на ноги.

Что скажет, что может обещать капитан Казарин?

- Ты же сам только утром говорил: "Даже галочье гнездо разорит наказывать нужно", - помолчав, напомнил Руслан Сергеевич, как бы оправдываясь.

- Утром! Эх, командир! Мало прошло, да много минуло. Утром-то другой человек говорил. Да и ты теперь другой! Еще не поздно, постарайся.

- Судьбу Любомира Зуха теперь не я решаю, а там... - капитан показал большим пальцем в потолок. Где там? То ли военные власти, то ли небо само.

- Он мне ущерб нанес, я простил его, кто еще может его винить?- упрямо сказал Буренкин.

Капитан открыл планшетку, нашел имя-отчество старика и спокойным, немного даже укоряющим голосом сказал то страшное, о чем старик догадывался и сам:

- Ефимий Лукич, сержант Зух не за твою козу привлечен к ответственности, а за то, что ночью на боевой технике покинул боевой порядок, что равносильно дезертирству.

- Он же обратно вернулся!

- Равносильно дезертирству.

- Сколько лет?

- Кому, ему?

- Да, сержанту... Любомиру?

- Двадцать.

- Двадцать лет... Не может парень в двадцать лет совершить такое преступление.

Капитану захотелось сказать Ефимию Лукичу утешительное слово, как-то подбодрить его.