Помазанник

Шагая рядом с Аласдером, я ощущала почти невыносимое бремя депрессии. Дом, который мы покинули, был невероятно унылым, как и раскисшие от дождя пастбища; унылой была каменистая пустошь, которую мы пересекали, где царила полная тишина, если не считать пронзительного плача кроншнепов; и особенно унылым казался шум океана, который, оставаясь невидимым, с рыданиями огибал остров… все это действовало на меня столь угнетающе, что я резко остановилась, намереваясь завершить прогулку и вернуться обратно в дом, где, по крайней мере, было тепло, и Энн развлекала бы меня песнями, склонившись над своей пряжей.

Но когда я взглянула в лицо моему спутнику, то взаправду увидела сияющий внутри него свет. Взгляд его был устремлен на неприступный участок земли, где среди нагромождения круглых белых валунов кисла гнилая картошка. Я до сих пор помню их, эти странные, отстраненные синие глаза — они казались мне огнями тихой радости, светильниками покоя.

— Ты смотришь на Ахнакарн? (так назывался тот тракт), — спросила я, как мне показалось, шепотом.

— Да, — медленно ответил Аласдер. — На него. Это прекрасно, до чего же прекрасно! О Боже, как прекрасен этот чудесный мир!

Не знаю, что заставило меня так поступить, но я рухнула на ближайшую поросшую вереском гряду и разразилась судорожными рыданиями.

Аласдер наклонился и поднял меня своими сильными руками, успокаивая мягкими прикосновениями и ласковыми словами.

— Скажи мне, мой олененок, что случилось? Что за беда? — спрашивал он снова и снова.

— Дело в тебе… тебе, Аласдер, — наконец-то еле-еле удалось мне вымолвить. — Мне становится страшно, когда ты говоришь слова вроде тех, что произнес только что. Ты, должно быть, fey, одержимый. Почему, ну почему ты называешь это ненавистное, отвратительное поле прекрасным… в такой тоскливый день… и… и это после всего, что случилось… о Аласдер?

Я помню, что он взял свой плед, расстелил его на мокром вереске, а затем усадил меня рядом с собой:

— Разве это не прекрасно, мой олененок? — спросил Аласдер со слезами на глазах. Затем, не дожидаясь моего ответа, он тихо произнес, — хорошо, милая, я расскажу тебе.

Он сидел так — странно неподвижно, затаив дыхание, — как мне показалось, минуту или больше. А затем заговорил: