Полымя

Олег взял журнал. Средней толщины, желтоватой дешевой бумаги, на скрепках. «Столица». Незнакомый, но в последнее время их много появилось, потому как ветер перемен, открытость, бесцензурность.

Открыл. Пролистал. Нашел. Рассказ назывался «Эпистолярный жанр». Текст предварял эпиграф: «Блажен муж, сотворивый сие», – перефраз названия новеллы Эдгара По. Далее шло собственно повествование об Эпистоле-хлеборезе, хотя у героя рассказа было более благозвучное прозвище – Резчик. И кончался рассказ так, как представлялось Путилову, а не английскому драматургу Шоу: вечер, кухонный стол, на нем пачка писем, роняющая слезы женщина, а за стеной сопящие во сне дети и храпящий с перепоя муж. Такая вот обычная семейная жизнь, в которой было счастье.

Олегу рассказ не то чтобы не понравился. Сюжет нормальный, но как подано… Путилов грешил многословием – с одной стороны, и штампами – с другой. Он менторствовал, разъяснял и поучал, однако эти очевидные недостатки в редакции сочли несущественными, поскольку рассказ в целом был обличительным: вот как живем, тупо и грязно, во лжи и убогих мечтаниях. Очень своевременный текст.

«Супер! – высказался Олег, возвращая журнал. – Добился своего!»

«Капля камень точит. – Путилов любовно огладил ладонью обложку. – Солидное издание, и люди там серьезные, они абы что не возьмут. Это признание, понимаешь? И это, – он поднял журнал, как Данко факел, – только начало».

В тот момент дослужившийся до младшего сержанта секретчик кадрированного полка окончательно определился с жизненной колеей: теперь он знал, куда идти, и поступь его будет тверда.

Вскоре был подписан приказ, и ранним субботним утром Путилову – естественно, первому во взводе управления – предстояло отправиться уже не в штаб и не на почту, а на вокзал. Билет на поезд до Москвы уже лежал в его кармане – и не в плацкартный вагон, в купейный! А там пересесть на электричку, и… встречай, малая родина, здравствуй, Фрязино!

Накануне отъезда Путилов, как полагается, проставился, пожелав дембелям, собравшимся после отбоя в каптерке, скорейшего отбытия. Даже хлебнул за компанию плодово-ягодного.

Утром его до КПП провожали двое: опечаленный начальник строевой части и Олег. Неискренне пожелав дальнейших успехов, «строевик» отправился по своим делам, а Путилов, хлопнув Олега по плечу, прикрытому погоном, разразился прощальной речью:

«Не ссы. Будет и на твоей улице дембель. Ты с офицерами помягче. Ищи консенсус. Слово паршивое, но верное. Стань им потребен. Пиши! Они этому не обучены, а у тебя как-никак два полных курса. Ты же гуманитарий! «Строевику» особо помогай, он человек нужный, и пирожки опять же. Полгода промелькнет – через него подберешь себе замену, воспитаешь в традициях. Во взводе веди себя без гонора, базар фильтруй, чтобы без фени и мата, а то прилипнет, не отмоешься. И ключ от библиотеки не потеряй».

Они обнялись.

«Пошел я».

«Счастливо».

«Увидимся».

Адресами и номерами телефонов они обменялись. Хотя это ничего не значило. Солдатская дружба сплошь и рядом оказывается хрупкой, и никакой пастой «ГОИ» ей блеск не вернуть, это же не пряжка на ремне: подул вольный ветер гражданской жизни – и нет ее. Но Олег был уверен: с Борькой они еще встретятся. И не только потому, что от пристоличного Фрязина до Москвы рукой подать, земляки почти. Было у Олега подозрение, что не обойтись без него Борьке: если не свернет никуда, ему попутчик потребуется. Или поводырь.

Солдатик у проходной козырнул покидающему часть дембелю. Путилов, обычно сторонящийся любой обрядовости, на сей раз тоже подвскинул ладонь к виску.

Вдруг остановился и сказал:

«Между прочим, Давид Самойлов был ефрейтором. Хороший поэт. Фронтовик. Недавно умер», – и ушел, цокая титановыми подковками по щербатому асфальту.

Олег вернулся в их комнату в штабе… в его комнату. Отныне он был здесь полновластным хозяином. Стащил сапоги, подтянул носки, сунул ноги в тапки и развалился в кресле.

Стол перед ним был завален бумагами и скоросшивателями. На тумбе, готовая отозваться стрекотом, ждала пишущая машинка «Ятрань». И дела ждали. Но все это было не к спеху.

За последнюю неделю он накидал воодушевленному Борьке с десяток сюжетов, но один припас для себя. И даже не сюжет, а так, эскиз.

Он достал из ящика стола тетрадку, открыл, взял ручку и написал: «Продолжение».

«Патроны лежали тесными рядами. Жизнь дремала в них. Желто-зеленые бока не знали прикосновения человеческих пальцев, их делали механизмы. Но когда теплые руки коснулись их, это был знак, что скоро наступит пробуждение – и будет жизнь, короткая, яркая.

Патроны брали по одному и втискивали в рожок. Тому, что оказался сверху, предстояло первым войти в этот сверкающий мир и первым покинуть его.

Передернули затвор. Патрон устремился вверх, где его тут же зажало в стальных оковах. Потом был удар, взрыв, лязг.

Еще дымящуюся гильзу выбросило наружу. Она звякнула о камень и скатилась на песок.

Краток был миг его жизни, но патрон родил пулю.