Полупрозрачный палимпсест

– Я никогда не могу сказать точно, который теперь час, но внутренним чутьем знаю очень близко, сколько времени прошло с такого-то времени, – продолжал дядя. – Это похоже на абсолютный музыкальный слух и относительный. Пространство между двумя точками отсчета. Знаешь, как я вдруг понял, что время и протяженнность как бы переливаются друг в друга? В самом раннем детстве отец водил меня вечерами на прогулки – по Ащеулову переулку до Костянского, направо до бульвара и назад, разсказывал о звездах и вообще о мироздании. Я держал его руку, изящную и немного шершавую с тылу, и так как рука его была вровень с моей головой, то я время от времени прижимался к ней щекой – я очень любил руки отца – и, бывало, замедлял шаг, и он тогда приговаривал: «Вперед! – И после небольшой паузы прибавлял с ожидательным повышением: —…умнее быть?..» – и я неизменно бойко заканчивал: «…и за мышами не ходить!» И вот однажды в постели, с головой под одеялом, я мысленно проиграл про себя всю эту сценку и вдруг с ошеломлением впервые догадался, в чем тут дело – что это «вперед» служит равно обоим – и времени и пространству. Давно ты в дьяконах?

От неожиданности вопроса Митя не нашелся ответить сразу, а когда открыл рот, Николай Львович, звякнув вилкой о железную крышку судка, воскликнул: «Вспомнил! Яконов! Антон Яконов!»

Митя сказал, что «пять лет», что у него аэроплан вечером и что он пойдет теперь в город тоже перекусить что-нибудь и потом придет еще проститься.

7

В гостинице он собрал вещи, разсчитался, положил чемодан в автомобиль и пошел в город. Дул свежий ветер, но делалось жарко. Сидя в кафе за столиком на улице, он телефонировал тете Даше и в очень общих чертах описал положение вещей. Она была ему чрезвычайно благодарна и просила до отъезда попытаться увидеться с доктором Фурманом и позвонить ей еще, когда доберется до дома. Она уже заказала билеты на 11-е число, для себя и Ксюши, и если его на той неделе выпишут, что было, по словам доктора Фурмана, весьма вероятно, то поедет с ним в его «неблагоустроеннную, мягко говоря» квартиру в Лондоне, чтобы посмотреть на месте, что можно сделать на первых порах в отношении ухода, питания и прочего.

Из кафе Митя зашел в лавку обменять батарейки, вернулся к гостинице и перевез автомобиль на стоянку, ближайшую к больнице. По дороге он стал сызнова придумывать, что бы сказать сначала, что потом, и как прощаться в таких случаях, когда оба понимают, что больше, скорее всего, не увидятся, но сказать этого не могут. Впрочем, дядя-то может. Мысли разбредались, и, ничего не придумав, Митя, как был в легкой фланелевой куртке, поднялся на третий этаж. С врачом ему видеться не хотелось вовсе, но для очистки совести он справился у дежурной сестры и испытал облегчение, узнав, что доктор Фурман по пятницам бывает только утром.

Николай Львовича он застал в коридоре: он медленно брел к своей палате, переставляя со стуком ходунок. Увидев Митю, он потряс отворотом жалкого незапахнутого халата и сказал: «Нет лучшей рифмы к больничной палате, чем в больничном халате». – «Без помощи Кати…» – попытался пошутить Митя, помогая ему войти и сначала сесть боком, а потом, перекинув ноги («спасибо, я сам»), лечь на кровать. «Кати теперь до понедельника не будет. Забавно, не правда ли, что в английском „палата“ и „халат“ сошлись в одном гардеробе». За два часа, что они не виделись, он переменился: на лице появилась краска, в глазах влажный блеск, речь стала отчетливей против утреннего. Но появился и какой-то тик: он иногда сильно мигал левым глазом, точно туда попала соринка.

«Где же твое облаченье?» – спросил он. «В машине. Мне ведь скоро отсюда прямо в Чэмсфорд и в Лондон, на аэродром». Николай Львович помолчал, что-то обдумывая. «Подожди, Митя. Ты спрашивал о моей пушкинской истории. Ты слышал о ней?» – «Совсем немного». – «Но ты ведь знаешь о десятой главе?» – «Минимально». – «Ну, коротко: на рукописи „Метели“, в Болдине, уже в октябре, 19-го, написано, что, мол „сжег 10-ю главу“. 19 октября, день открытия лицея. Да. Спрашивается: кто его основал, рескриптом? Отвечается: кто взял Париж, тот и основал. Счастливее не было у него времени, как те вовсе не безоблачные шесть лет. В последнюю годовщину, когда читал эти стихи, расплакался после первых строк и не мог продолжать. Была, дескать, пора, мой друг, пора… У нас, а особенно у них, установился зловредный культ, а он был бедняга, и как его Родрик хочет да не может просить, помолитесь, мол, обо мне, – вот так и он. Вся эта дурацкая история Корша-Морозова, транспозиционный шифр и так далее, все это следствие недоразумения, следствие юбилейного жара, ложно-сочиненной и ложно-понятой речи Достоевского на открытии дешевого, как сказал некто, памятника, юбилейных выставок и так далее, словом – „забытый поэт“ и вовсе забытый несчастный человек».

– А кто был Корш-Морозов и какая это история?