Полтора года

А то, что случилось сегодня и о чем я только что, не останавливаясь ни мыслью, ни рукой, здесь строчила, представляется мне уже не столь значительным, отодвинувшимся куда-то. Когда-нибудь перечту и, может быть, пойму, что же я есть такое с этой своей способностью так глубоко погружаться в отчаяние и все-таки (к счастью!) выныривать из него.

А сейчас возьму-ка я с полки то, что особенно нежно люблю, и утолю свои печали.

Одно признание. Из того, что произошло сегодня, мне не дает покоя одно. Они уже построились, чтобы идти в клуб. Я стояла в дверях и улыбалась. Потом взяла с подоконника гитару, подняла ее, словно напоминая, какая радость ждет их сегодня. И вот эта моя улыбка и этот жест — поднятая как бы в салюте гитара, — вот что застряло во мне и саднит как заноза.

Через несколько дней от нас уезжает Люда Шурупова. Девочки, даже те, кому приезд домой не сулит ничего отрадного, перед отъездом всегда бывают радостно возбуждены. Пусть они напишут потом, как написала Лиля Курихина: «Вспоминаю нашу спальню и девчонок, и так хочется к вам, ну хоть на денек, на часок, что вот бросила бы все и полетела…» Пусть они напишут так, и даже более горячо, все равно, когда приходит пора уезжать, они торопят дни и часы — скорей, скорей домой!

Я не видела у Люды не только нетерпения — даже самого бледного проблеска радости. Она была все той же, разве-что чуть беспокойнее, и речь ее, даже обращенная к Тасе, более отрывистой и резкой, чем обычно.

А сегодня Люда (в первый раз) пришла ко мне сама. Сквозь приоткрытую дверь я видела, как она топчется, поджидая, когда уйдут Инна и Ольга Немирова — мы обсуждали программу предстоящего вечера. Я поторопилась поскорей закончить, а то как бы Люда не передумала и не ушла. И отпустила девочек. Люда все еще переминалась с ноги на ногу, не решаясь войти. Потом тяжело вздохнула и открыла дверь.

— Ирина Николаевна, — сказала она и смолкла. А я с удивлением обнаружила, что это в первый раз она называет меня по имени. Не могу вспомнить, как она называла меня раньше. Наверно, обходилась без обращения.

— Ирина Николаевна, — повторила она — и одним духом: — А нельзя так, чтобы Таська уехала вместе со мной?

Лицо у нее оставалось бесстрастным, только руки, теребившие поясок платья, выдавали сильное волнение.

— Вам от нее все равно никакого толку. План она и половину не дает, у нее ж руки-крюки.

Евдокия Никифоровна рассказывала мне, как Люда ухитряется помогать Тасе. Она смотрела на это сквозь пальцы. Не из-за плана — из-за Таси.

— И восьмой ей нипочем не окончить. И хворая она. А у нас там воздух чистый, поезда шумят, мама козу держит, знаете, какое молоко полезное. — Она снова перевела дыхание. — Может, вы поговорите? — Она мотнула головой вверх, показывая с кем я должна поговорить. — Я сама хотела, так разве послушают?

— Я думаю, и меня не послушают.

Она долго молчала, видно, сама понимала, что это безнадежно. Потом спросила:

— А тогда так. Она уезжать будет, пусть ко мне… к нам? Мама ничего не скажет.

Да, мать, возможно, даже обрадуется. Присутствие чужой девочки, может, облегчит ей общение с дочерью. Но что скажет Б. Ф.? Наверно, потребуется разрешение Нины Васильевны. А захочет ли он звонить по такому поводу?.. Тогда вот что: возьму да и позвоню ей сама!

Люда ждала.

— Мама должна будет написать, что она не против, — сказала я, не зная, что сказать.

Она восприняла мои слова как разрешение, наверно, она обрадовалась, но ничем не выдала этого, только сказала:

— Я ее верхом научу. У нас там колхоз близко, у них два коня. — Она помолчала. — А того я не крала. Он сам за мной пошел. Пошел и пошел, что мне, гнать его было? А знаете, какой был! Он лапу давал.

Она замолчала. И снова начала говорить.

— А председатель, он просил, чтоб меня не усылали… ну сюда. Он в район ходил. А они сказали: у нее, кроме вашего коня, еще кой-чего наберется.

Я не спрашивала — чего именно наберется. Это я знала: бросила школу, бродяжничала и воровать случалось. Я ничего ей не сказала, я только от всей души надеялась, что такого больше в ее жизни не случится.

— А что же она у вас будет делать, Тася? Ты же понимаешь, нельзя, чтобы она так просто жила.

Люда и об этом подумала. У них там через три перегона город небольшой, и фабрика есть, мешки шьют. Вот она сама туда устроится, а Таська приедет, ее туда сведет.

— А можно, — спросила Люда, — вы мне про нее писать будете? А то Таська, она ж как курица лапой, ничего не разобрать.

Я согласилась, я просто обрадовалась: еще какое-то время не выпущу ее из виду.

— А тем скажите, — произнесла Люда с угрозой. — Пусть Таську не трогают, а то я…

Что могла она в защиту своей Таськи со своего далекого полустанка! Я сказала, чтобы не беспокоилась, я послежу, чтобы Тасю не обижали.

На этом и попрощались. Собственно, прощания не было. Она еще немного постояла у двери, потом как-то неловко то ли кивнула, то ли просто прижала голову к плечу. И вышла.