Половецкий след

Кроме самого Миши, таким вот «перемещенным» в Ратном еще был Тимка, Тимофей Кузнечик, а еще – сгинувший (скорее всего, вернувшийся обратно в свое тело и время) боярин Журавль, а также отец Тимки Дамир (может быть) и сын Журавля Юрий, в прошлом году зверски убитый предателями. Так и не съездили они к нему с Кузнечиком Тимофеем! А ведь собирались.

– Так… – еще раз выслушав путаный рассказ Глузда, Миша задумчиво почесал бородку. – Раз убил ты, случайно или нет – неважно… То, по закону русскому, обязан заплатить родичам убитого виру. Очень даже значительную!

Парнишка, побледнев, несмело моргнул:

– А сколько!..

– Да нисколько! – хрястнул по столу сотник. Так хрястнул, что подпрыгнули и тяжелый серебряный подсвечник, и кувшин с квасом, и расписанные под хохлому деревянные кубки… – У тебя таких денег нет. Да и у меня – тоже. Думать надо, что со всеми вами делать. Вот что… Тебя пока – под арест, в поруб.

– Но…

– Я понимаю, что никуда ты не побежишь, однако… – Михайла, точно так же, как и подражавший ему Велька, наставительно поднял вверх указательный палец, украшенный затейливым серебряным перстнем. – Однако же родичи убитого должны твердо знать: обидчик – вот он, в прямом доступе, бегать искать не надо. Понятно излагаю?

– Да, господине, – шмыгнув носом, вытянулся в струнку Глузд. – Так мне в холодную? В поруб?

– Нет. В тепле посидишь… – Сотник подошел к окну и усмехнулся, глядя на ожидавшего во дворе Вельку и прочих отроков.

«Свидетели… Однако. Осиротел теперь десяток. Кого же десятником? Рыжего? Да нет – маловат. Лучше Вячеслава, Вячко… Он года на два постарше… а то и на три – кто тут эти года-лета считал? Кто дни рождения детей помнил? Если ты не князь… Ну, родители знали, конечно…

Потом забывалось, никто счет не вел. Да оно и незачем. Выросли у девки сиськи – пора замуж выдавать, пробились у парня усы – вот уже и воин. Все просто».

После Глузда Михайла внимательно выслушал Вельку и остальных отроков. Выслушал, отпустил и принялся думать.

С недавних пор сотник вершил дела у себя в замке, в Михайловом городке, устроенном по его личному плану – красиво, удобно, величественно. Мишины планы воплотил в жизнь старшина плотницкой артели Кондратий Епифанович, по прозвищу Сучок, мастер от Бога, а помогал ему родной племянник – Питирим (в просторечии – Пимка, или просто – Швырок). Под их мудрым руководством артельщики-плотники и выстроили все сооружения в Михайловом городке, на выселках, в воинском лагере Младшей стражи. Собственно, так выселки и прозвали, еще в те, не столь уж и далекие времена, когда парень не был сотником, однако уже имел невиданный для подростка авторитет. Однако же с Мишиной подачи считалось, что «сей малый городок назван в честь тезоименитства духовного пастыря нашего иеромонаха Михаила, в успении вошедшего в сонм праведников, стоящих пред Горним Престолом».

«Хоромы» вышли ничуть не хуже боярских, а может, даже и княжеских. Строили хорошо, с размахом, чтобы можно было совет созвать, пир устроить, да еще было бы, где писарей посадить, и казну держать, и приказы объявлять с высокого резного крыльца, где сразу видно, кто из отроков-гридей к бояричу ближе, а кто дальше. Когда сотник – ровно какой князь! – по торжественным случаям на крыльце восседает, то отроки на ступенях стоят – ближние повыше, остальные пониже.

В сенях – как еще было не очень принято – устроили большие окна, не только для света, но и для воздуха, иначе на пиру так надышат, что в волоковые окошки этакий дух не пролезет! На ночь и в непогоду окна закрывали ставнями.

В сенях же располагалась «прихожая», а следом – горница, рабочее место для всяких «бюрократных дел», с коими Михайла управлялся не один, а с целым «взводом» писцов во главе со старшим – Ильей, дальним своим родственником.

Вот и сейчас все кругом блестело чистотой и казенным комфортом: выскобленный до белизны пол, покрытый четырехугольным светло-серым войлоком с красными узорами. Бревна сруба скрывали гладко струганные доски светлого дерева, дощатый потолок был тщательно выбелен, правда, местами прокоптился уже от свечей, однако все равно – в парадных сенях было непривычно светло. Посередине, прямо на войлоке, стоял длинный стол, накрытый белой льняной скатертью, а вокруг стола – двенадцать резных стульев-полукресел из ясеня и граба. На стеллажах виднелась парадная, раскрашенная под хохлому посуда.