Полный НяпиZдинг

Он (организм) у меня удивительный дурак. Но на то и дана ему умная голова, чтобы занудно констатировать с интенсивностью одна констатация в минуту: да, это счастье. Не только минувшее лето и текущая золотая осень, не только прогулки, разговоры и восхитительный космос, то и дело по-кошачьи бодающий тебя в бедро, не только кофе на улице и ледяной солнечный ветер, а вообще все, что происходит вот прямо сейчас.

Великодушие как инструмент познания мира

Без великодушия к другим инструментам познания лучше вообще не подходить. Толку не будет.

Потому что познание неизбежно приводит нас к тому, что мир велик, разнообразен и местами (поначалу кажется, что местами, на самом деле конечно же целиком) непостижим. И ладно бы весь мир, но и его отдельные детали, в том числе всякие человеческие существа, снующие вокруг, тоже бывают непостижимы — настолько, что не вмещаются в познающего, каким бы огромным и мудрым он себе ни казался. И все, что с этим можно сделать — разрешить им (миру в целом и его фрагментам) такими быть. И не париться, что ты, получается, мельче и проще. Мельче так мельче, проще так проще, подумаешь, пусть, тем более, что игра еще в самом разгаре, да и никакой измерялки на самом-то деле нет. Даже если кажется, будто есть. Особенно если кажется.

Великодушие, во-первых, один из вернейших признаков силы, без (внутренней) силы великодушия нет, только готовность идти на уступки ради самосохранения, а это совсем не то.

Но одной силы, конечно, недостаточно. Великодушие базируется обычно на такой особой разновидности самодовольства, то есть довольства собой, которая на самом деле благодарность бытию за возможность быть его частью на любых условиях. Ну или ладно, почти на любых. Но в пакет обязательных условий всегда входит невозможность объять, понять, объяснить и поместить в себя все наблюдаемое. И когда эта невозможность вызывает у нас скорее ликование, чем злость, нас можно поздравить, сколько-то великодушия в нас уже есть.

/Хорошо бы однажды, когда будет время, объяснить на наглядных примерах, как великодушный дает внутреннее разрешение быть всему сложному, непонятному и по каким-то важным для него самого критериям «лучшему», чем он сам. И как отсутствие великодушия приводит к так называемому скепсису, который в руках невеликодушного становится инструментом не познания, а убийства, если не познаваемого материала (часто все же, слава богу, руки коротки), то способной к познанию части себя. Но, может, и так понятно? Хорошо, если да./

Веритас

Одно из самых нелепых заблуждений т. н. человечества — представление о существовании т. н. истины. Незыблемой и сияющей, по каждому важному вопросу, начиная с правильного способа разделки туши убиенного врага и заканчивая традиционной расстановкой ударений в предпоследней строчке хулительной скорбной песни на его похоронах.

С ума сошли. Какая может быть истина, если даже на вашем пальто сегодня четыре пуговицы (и вы точно помните, что всегда было четыре, и все вокруг помнят, свидетелей — жопой жри). А завтра на вашем пальто будет три пуговицы и не потому, что одна оторвалась, петель тоже только три, всегда так было, вы это точно помните, и ваши родные-близкие, и сосед-портной, помогавший его перешить после того, как у вас в январе начало расти новое щупальце, а вы говорите, истина, чокнуться с вами можно.

Вечер; какая-то гора текущих дел сделана, осталась другая гора, и надо бы дойти до машины, заехать в магазин, отвезти покупки домой, где как раз поджидает эта самая другая гора, но вместо этого я поворачиваю совсем в другую сторону и иду вниз с холма по улице, усыпанной листьями и окутанной дымом, до самого бульвара Вокечю, где у меня сегодня нет дел, не назначено ни одной встречи, я даже кофе, смешно сказать, не хочу, но все равно останавливаюсь у «Кофеина», потому что здесь можно сидеть и смотреть на идущих мимо пятничных гуляк, окутанных ласковой темнотой и так удачно подсвеченных оранжевыми фонарями, что сразу видно: никого прекрасней нет на земле, чем мы, простые виленские обыватели вечером пятницы; пятница, тьма и последняя ночь сентября, теплая, как августовская, нам к лицу.

Потом я пойду дальше. Скорее всего, не назад, к машине, а просто куда-нибудь. В любимом, то есть, направлении.

Город смотрит на мои хаотические передвижения с сочувственным интересом: ты чего? У тебя же дела.

— У меня дела, — соглашаюсь я, — и самое главное из моих дел быть в твоем сердце, держаться за твое сердце, знать всем телом, всем своим существом: где оно, там и я.

— Жжош! — ухмыляется город. — Ладно, жги дальше, понимаю, пятница, вечер, когда еще нам с тобой быть идиотами, если не прямо сейчас.

И врубает колонки на полную мощность, а в колонках у нас, известное дело, как всегда колокола. И ветер, и плеск фонтана, и далекий, почти несбывшийся чаячий крик.