Первый вселенский собор (325 г.) ясно определил строгую эпитимию за вторичное поступление в войска христиан, оставивших службу. Подлинные слова этого постановления в переводе, признанном православною церковью, таковы:
«Благодатию призванные к исповедыванию веры и первый порыв ревности явившие и отложившие воинские поясы, но потом, аки псы, на свою блевотину возвратившиеся... таковые 10 лет да припадают к церкви, прося прощения, по трилетнем слушании Писания в притворе».
Оставшимся в войсках христианам вменялось в обязанность во время войны не убивать врагов. Еще в четвертом веке Василий Великий рекомендует в течение трех лет не допускать до причащения солдат, виновных в нарушении этого постановления.
Таким образом, не только в первые три века христианства, во время гонений на христиан, но и в первые времена торжества христианства над язычеством, когда христианство было признано господствующей, государственной религией, в среде христиан еще держалось убеждение, что война несовместима с христианством. Ферруций высказал это определенно и решительно (и был за это казнен):
«Не дозволено христианам проливать кровь, даже в справедливой войне и по приказу христианских государей».
В четвертом веке Люцифер, епископ Кальярский, учит, что даже самое дорогое для христиан благо — свою веру — они должны защищать «не убийством других, а собственной смертью». Павлин, епископ Ноланский, умерший в 431 году, еще грозил вечными муками за службу кесарю с оружием в руках.
Таков был взгляд христиан первых четырех веков на отношение христианства к военной службе.
III
ПИСЬМО КРЕСТЬЯНИНА ОЛЬХОВИКА, ОТКАЗАВШЕГОСЯ ОТ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ
«1895 года октября 15 дня я был призван к отбыванию воинской повинности. Когда пришла очередь мне тянуть жребий, я сказал, что жребия тянуть не буду. Чиновники посмотрели на меня, потом поговорили друг с другом и спросили меня, почему я не буду тянуть.
Я отвечал, что это потому, что я ни присягать, ни ружья брать не буду.
Они сказали, что это дело будет после, а жребий тянуть надо.
Я опять отказался. Тогда велели тянуть старосте жребий. Староста вытянул; оказался № 674. Записали.
Входит воинский начальник, вызывает меня в канцелярию и спрашивает: «Кто тебя всему этому научил, что ты не хочешь присягать?»
Я отвечал: «Сам научился, читая Евангелие».
Он говорит: «Не думаю, чтобы ты сам понял так Евангелие; ведь там всё непонятно; чтобы понимать, для этого надо много учиться».
На это я сказал, что Христос учил не мудрости, потому что самые простые неграмотные люди и те понимали его учение.
Тогда он сказал солдату, чтобы отправил меня в команду. С солдатом мы пошли в кухню, там пообедали.
После обеда стали спрашивать меня, почему не присягал.
Я сказал: «Потому что в Евангелии сказано: не клянись вовсе».
Они удивились; потом спросили: «Да разве это есть в Евангелии? А ну найди».
Я нашел, прочитал; они послушали.
«Хотя и есть, а все-таки нельзя не присягать, потому что замучат».
Я сказал на это: «Кто погубит земную жизнь, тот наследует жизнь вечную».
20 числа меня поставили в ряд с другими молодыми солдатами и рассказали нам солдатские правила. Я им сказал, что я ничего этого делать не буду. Они спросили: «Почему?»
Я сказал: «Потому что, как христианин, не буду носить оружия и защищаться от врагов, потому что Христос велел любить и врагов».
Они сказали: «Да разве только ты один христианин? Ведь мы же вот христиане».
Я сказал: «Про других я ничего не знаю, знаю только про себя, что Христос говорил делать то, что я делаю».
Он опять сказал: «Если ты не будешь заниматься, то я тебя сгною в тюрьме».
На это я сказал: «Что хотите, то и делайте со мной, а служить я не буду».
Сегодня смотрела комиссия. Генерал говорил офицерам: «Какие убеждения находит этот молокосос, что отказывается от службы! Какие-нибудь миллионы служат, а он один отказывается. Его выпороть хорошенько розгами, тогда он оставит свои убеждения».
Ольховика арестовали и сослали в Якутскую область.
Телесная жизнь моя подлежит страданиям и смерти, и никакие усилия мои не могут избавить меня ни от страданий, ни от смерти. Духовная же жизнь моя не подлежит ни страданиям, ни смерти. И потому спасение мое от страданий и смерти только в одном: в перенесении моего сознания в свое духовное «я».
Есть два способа познания внешнего мира.
Один — самый грубый и неизбежный — способ познавания пятью чувствами. Если бы этот способ познания был один, то из этого способа познания не сложился бы в нас тот мир, который мы знаем, а был бы бессмысленный хаос.