Полёт шмеля

Ах, Боже мой, мой брат, моя сестра. Их обоих нет в живых, сын. Вернее, сестры-то точно нет, я ее хоронил, два года назад, а брата — почти наверняка; почему «почти»? — потому что его я не хоронил, и сестра, тогда еще живая, тоже не хоронила, он просто исчез, сын, исчез, пропал — будто растворился в воздухе. Он, правда, и до этого пропадал на месяцы, ни слуху о нем ни духу, но потом вдруг звонок: я жив-здоров, все путем. А тут пропал и пропал, сестра забеспокоилась, стала разыскивать его, а знаешь ли ты, что значит найти бомжа? А он был бомжем, натуральным бомжем, сын: без жилья, без паспорта, с просроченной справкой, выданной на три месяца, что он беспаспортный, которую ему так и не обменяли на паспорт, потому что вдруг оказалось, что его имени нет ни в одном жилконторовском документе — будто он и не жил в этой проданной им квартире. Я жил, сестра жила, а он не жил, он, получается, даже не рождался, сын! Так вот он продал эту доставшуюся ему от твоих дедушки-бабушки квартиру. Не получив за нее ни копейки. Только, должно быть, хорошо выпив и выкурив какую-то чудную сигарету, после которой очнулся лишь сутки спустя, и уже без паспорта, без дома, без имени…

Но все это я произношу лишь мысленно. Я не хочу сейчас нагружать сына знанием, которое может оказаться непомерным для его юных плеч. Всему свое время. Не минет и его печаль мира. Вслух я лишь говорю, что они уже в тех краях, где нет ни мужчин, ни женщин, ни старых, ни молодых — такая вот цветистая метафора.

С соседнего пруда, шумно протрепетав в воздухе крыльями, словно прохлопал под ветром брезент, прилетает и опускается перед нами на чистую до этого гладь, сразу оживляя ее, стая уток. Глаза тотчас притягивает к ним — не оторвать, и некоторое время мы сидим с сыном, обсуждаем поведение того селезня и другого, вот этой уточки и вот этой, а те вон селезень с уткой — только парой…

— Дай-ка мне послушать, что там у тебя, — указываю я на висящие у сына на шее наушники.

— Да тебе будет неинтересно, — сын смущается. — Ты такое не сможешь. Не выдержишь, — он хмыкает. Ну точно, как я.

— Ладно, дай тогда, что может быть интересно, — соглашаюсь я. — Что выдержу.

Сын, однако, упорно не хочет раскрываться в своих музыкальных пристрастиях.

— Хочешь что-нибудь из классики? У меня тут, — хлопает он по карману, где у него бугрится плеер, — и классики полно вогнано.

Из классики? — задаю я себе недоуменный вопрос. Как-то не настроен я сейчас вообще что-либо слушать, я просто хотел засунуть свой нос в жизнь сына чуток поглубже. Но отказываться от его предложения было бы, как говорится, политически неверно.

— «Полет шмеля» Римского-Корсакова есть? — спрашиваю я в уверенности, что, разумеется, нет.

— Есть и Римский твой Корскаков, — отвечает сын, вытаскивая плеер из кармана. Гоняет по дисплею строчки содержания и, сняв наушники с шеи, подает их мне. — Надевай. Вот эту кнопку, когда наденешь, нажмешь.

В плотно закрывших уши и наглухо отрезавших от звуков окружающего мира наушниках я ощущаю себя кем-то вроде космонавта, готовящегося к выходу в космос. Таких наушников, а тем паче таких вещиц, как плеер, в моей юности не было и в помине. А для его поколения погрузить себя в этот отрезанный мир и плыть в его невесомости — повседневность, обыденность, естественная жизненная атрибутика.

Я нажимаю указанную кнопку — и выплываю в космос. Но Бог ты мой, что такое? Это что, полет шмеля? Я же помню тот басовитый, жгуче-тяжелый лёт играющего всеми цветами радуги живого мохнатого снаряда, это был звук бомбардировщика, несущего в своем чреве грозный, убийственный груз. А тут — писк. Скрипки не ревут, они зудят. Это надоедливый, невыносимый звон комара, от которого хочется скорее избавиться, прихлопнув его.

Я торопливо стаскиваю с себя наушники и передаю их сыну.

— Послушай, — прошу я его, — что это они так свербят? Скрипки. Или это такие наушники, срезают басы?

Сын надевает наушники, слушает немного и, сняв их, снова протягивает мне.

— Да нет, — говорит он. — Очень хороший звук идет. Чистый. Это отличные наушники, у них адекватная передача. Все как есть в живом виде.

Не надевая наушников, я прикладываю к уху одно из слуховых блюдец. Рой скрипок исходит комариным зудящим звоном, если адекватная передача — какой это полет шмеля?

— Это какой-то полет комара, а не шмеля, — отнимая блюдце наушника от уха, говорю я. — Писк, а не гуд.

Сын забирает у меня наушники, так же, как я, прикладывает к уху одно из блюдец, слушает, и лицо его озаряется счастливой улыбкой открытия.

— Так ведь князь же Гвидон у Пушкина в комара превратился. Комар у Римского-Корсакова и летит. А название дали «Полет шмеля». «Полет комара» не звучало бы.

Налетевший ветер взъерошивает на пруду перед нами воду, по ней бежит мелкая плещущая рябь. Утки, будто по команде, снова дружно взлетают в воздух, вывесив в нем на десяток секунд хлопающий брезент, и перелетают на другой пруд. Потрясенным взглядом провожаю я их. Так то был полет комара?! Не шмеля, как я полагал всю жизнь, — комара!