Полёт шмеля

Когда они пришли на седьмой этаж и, постучавшись в нужную дверь, оказались в заполненной народом под самую завязку комнате, Окуджава был уже там. Сидел в углу на стуле, держа руку в руке на коленях, и из-за того, что был щупл и как-то поразительно узок — словно линейка, — возникало ощущение, что стремился сжаться, сделаться как можно незаметней, чуть ли не исчезнуть. На расчищенном от хозяйских бумаг письменном столе возвышалось несколько бутылок разной водки, толпилась, отблескивая гранями, куча разномастных стаканов, лежали на листах бумаги напластанные колбаса, сыр, хлеб. Юлик, представляя Лёнчика хозяину комнаты, начал было виниться, что пришел с товарищем, хозяин комнаты прервал его и просто пожал Лёнчику руку. Из студентов Лёнчик увидел только два-три лица, все остальные были ему не знакомы, все старше, некоторые даже и более чем старше.

Забулькала, наливаемая в стаканы, водка, стаканы пошли по рукам, пошли из рук в руки бутерброды с колбасой-сыром. Лёнчик хотел, чтобы ему достался стакан с «Петровской» или «Старкой», но «Старку» с «Петровской» живо расхватали те, кто был ближе к столу, и Лёнчику пришлось удовольствоваться то ли «Московской», то ли «Столичной». К Окуджаве в руки тоже пришел стакан с бесцветным содержимым, он поинтересовался, нельзя ли «Петровской», и «Петровская» незамедлительно была у кого-то изъята, и Окуджава получил желаемое.

Но прежде чем он запел, пришлось просидеть еще минут двадцать. Окуджава несколько раз брался за стоявшую рядом с ним у стены гитару, брался — и отпускал, но вот она наконец легла ему на колени, он начал пощипывать струны, подкручивать колки, так прошло еще несколько минут, и неожиданно пальцы его забегали по ладам, заперебирали струны — он запел. С первого же звука его необычного, клекочущего голоса, с Лёнчиком произошло странное: было ощущение, он взмыл.

Невероятная сияющая, слепящая высь открылась ему. Где все было один неизвестно откуда берущийся, все заливающий собой и все в себе растворяющий свет. И так, пока Окуджава пел, пережидая — не без досады — аплодисменты и делая во время них глоток из своего стакана, Лёнчик парил и парил в этой слепящей выси, и казалось невозможным, что в конце концов придется ее оставить.

— Кайф, — выдохнул кто-то, когда Окуджава отставил гитару. И все тотчас заговорили — разом, но каждый давая произнести свое слово другому:

— Булат, несказанно! Великолепно! Как вам это удается, Булат? Изумительно, несравненно, поразительное исполнение!

Окуджава, повернувшись к соседу, попросил жестом: закурить бы. Сосед торопливо полез в карман, Окуджава прикурил от чьей-то услужливо предложенной спички и, сделав затяжку, выпустив дым, сказал:

— Ну что это все я да я. Что это, мой вечер? Мой вечер закончился, — он потыкал пальцем вниз, как бы указывая на актовый зал, где выступал. — Давайте и другие пусть выступят. Кто-нибудь поет, нет? Или стихи свои почитает.

— Что вы, Булат! Это невозможно! После вас? Даже не предлагайте, — снова одновременно ответила ему комната.

— Нет, я так не согласен, — в несильном голосе Окуджавы будто проскрипел крошащийся кремень. — Я шел сюда и других послушать. — Он повел вокруг себя взглядом. И взгляд его остановился на Лёнчике. — Вот вы, молодой человек, вы поэт?

— Сочиняю, — ответил Лёнчик. Неожиданно так звонко, что ему тотчас стало неловко за этот звук литавров в своем голосе.

— Ну вот давайте, — располагающе и серьезно глядя на него, сказал Окуджава. — Поэты в молодости должны читать свои стихи, не дожидаясь уговоров.

Эта его последняя фраза все решила.

— Нет, я не против. — Лёнчик вскинул голову. — Пожалуйста.

— Лёнчик, «Песенку стрельцов»! — подсказал ему громким шепотом Юлик.

Лёнчик согласно кивнул. Но сначала он прочел другое стихотворение. Одно из тех, что также подверглось сегодня сокрушительному разгрому. И еще одно — которое сегодня замечено не было, но которое было важно для него самого. И уже после того стал читать «Стрельцов».

Аплодисменты, раздавшиеся, когда он закончил читать и, приложив руку к груди, поклонился, не шли ни в какое сравнение с аплодисментами Окуджаве. Но Лёнчик и вообще на них не рассчитывал.

Окуджава, однако, встал и, сделав несколько шагов вперед, протянул руку Лёнчику, Лёнчик тоже сумел ступить к нему навстречу, и руки их сошлись в пожатии. Рука у Окуджавы оказалась маленькая, костистая и с крепким ухватом.

— Благодарю вас, — не разрывая рукопожатия, проговорил Окуджава. — Вы доставили мне удовольствие. Серьезно. Очень хорошо. Как ваше имя?

Лёнчик назвался.

— Леонид Поспелов? — запоминая, переспросил Окуджава. — Приятно познакомиться, Леонид Поспелов. Буду теперь следить за вами.

— Еще бы выпить, а? — сказал Юлик Лёнчику, когда они, проводив взглядом уплывшую вниз кабину с Окуджавой, стояли перед закрытой железной дверью лифтовой шахты. — Где-нибудь добавить можно, как думаешь?

Он был чуть выше среднего роста, но плотен и мускулист, килограммов девяносто в нем было, и выпитая водка в его массе растворилась едва не бесследно.