Поликарпыч

Был у нас в отряде парень из Белоруссии. Кастыном по-ихнему звали, по-нашенски – Костя. Хорош собой, чертяка, да и вояка был что надо. Ничего не боялся! Но и не рисковал понапрасну. Все его любили, потому что щедрый и добрый был, как и его земля… Кастын часто про свою родню рассказывал. Мы уже всех его родственников знали, как своих. А родни у него – почти вся деревня. Бабка, дед, отец, мать, шестеро сестер, да у каждой еще и свои детки, а дядьев всяких, теток и племянников – не счесть. И жена у Кастына, сказывал, красавица, перед самой войной ему тройню родила. Троих пацанов, представляешь!.. Звал он всех наших к себе, на родину. На Гродненщину. Говорил, как война закончится, сразу все к нему и рванем. Все равно по пути. Деревня его Маковкой называлась, а почему так прозвали – никто не знает. Маков никто там в жизни никогда не видывал. Других цветов – пожалуйста, а вот маки не росли… Говорил, значит, что как приедем, люди столы прямо на улице накроют, как принято. Как на свадьбе. И встречать будут, как героев. Картошечкой запеченной, моченными грибочками, да наливочкой из калины… Так вкусно рассказывал, что слюнки текли. А потом, говорит, на речку пойдем. Реки – спокойные, неторопливые, молчаливые, но чужаков не любят. Не знаешь мест – запросто пропадешь. А по вечерам, говорил, соловьев будем слушать… Все красиво рассказывал, как сказку. И я уже мечтал об этой деревушке. Очень хотел эту райскую землю повидать. Ну, как будто звала она меня, манила, словно к себе домой.

Так мы и дошли до Берлина. Многих товарищей схоронили. Из всей нашей роты, с кем воевать начинали, только мы с Кастыном и уцелели. Ну, когда добили фрица и домой засобирались, он мне и говорит: «Так поедешь к нам в деревню?» – «Ну, как же, – отвечаю. – Жду – не дождусь». – «Обещаешь? Ну же, давай клятву, что поедешь». Вижу, глаза у него блестят, а сам белый весь. Что это, думаю, с моим товарищем случилось. А он все твердит: клянись, да клянись. Во, чудак, думаю. Но раз так, поклялся я, что непременно поеду в те места… А 9 мая, когда все салютовать начали, у меня сердце чуть не выскочило. Всю войну громыхало – и ничего. А тут вдруг не понимаю – неужели конец?! Неужели все?! И теперь с Кастыном прямиком в Маковку?! Побежал искать его, а нет нигде. Долго искал, потом вернулся в часть. Ничего не понимаю. Встретил хлопцев из соседней роты. «Кастын-то твой, – говорят они мне, так буднично говорят, а сами глаза прячут, – Кастын-то застрелился». «Убили?» – не понимаю я, а сердце опять выскакивает из груди. «Да как же так, – говорю, тихо говорю, потому как сердце уже не чую. – Да как же так… Ведь Победа… А его убили… Убили…» А они мне все твердят: сам, мол, застрелился. И вырезку из какой-то пожелтевшей газеты подсовывают. Взял я ее, да ничего не вижу. Словно ослеп. Шепчу, мол, сами прочитайте, не могу я, не вижу. А вырезка оказалась из старой газеты, еще с 41-го, как только фашисты пошли по Белоруссии. В первый же день сожгли они Маковку. Дотла, значит, сожгли. Ни одной живой души не осталось. Всех согнали в колхозный амбар, собрали да кучи, как мусор, и подожгли. Всю деревню, всю родню Кастына. Детишек не пожалели, стариков. Никого. В той газете об этом заметка крохотная. Так, мол, и так, написано, не забудем ни одной загубленной жизни и сотрем фашистскую гадину с лица земли.

Кастын, значит, всю войну, с сорок первого, хранил эту газетную вырезку, в нагрудном кармане носил, не расставаясь. А нам все про Маковку рассказывал, словно жива была деревня все это время, и люди живы. И ни разу не видел я, чтобы он плакал. Как воевал – видел. Знатно воевал. Понапрасну не рисковал никогда, берег себя, значит, чтобы сполна расквитаться с фашистом… Не для кого ему уже было жить. Аж с сорок первого. Ни матери, ни отца, ни детей, ни родни не осталось. Даже дома. Да что говорить. Ни родины, которая, как тут некоторые говорят, оказывается с маленькой буквы. Но другая Родина, та, что с большой, еще жила, боролась, и любил он ее больше всего на свете. Вот он и стиснул зубы, и затянул потуже ремень… Вот так… А 9 Мая он, наверное, понял, что долг свой на этой земле выполнил. Сполна.