Полярный круг

После разговора о будущей зиме Оле чувствовал себя так, словно получил предостережение. Что-то должно случиться. И это что-то пряталось за пожелтевшими кочками в тундре, таилось на дне слегка взбухшего от наступивших дождей ручья, оно печально и нежно неслось с вышины неба, вместе с криками улетающих птиц.

Они сидели точно на том же месте, но уже было прохладно, если не сказать просто холодно.

Косой ветер морщил поверхность воды в озере, пригибал желтую траву к земле, ерошил волосы.

— У нас будет ребенок, — сказала Рочгынто и посмотрела в глаза Оле.

— Знаешь, я давно хотел тебе сказать… — Оле чувствовал в горле комок, и ему пришлось несколько раз откашляться. — Я хотел тебе сказать, что люблю тебя очень…

— И я тоже, — улыбнулась Рочгынто. — Но какое было прекрасное лето!

— И даже снегопада в июне не было! — весело сказал Оле.

Директор совхоза предложил сыграть комсомольскую свадьбу и пообещал молодоженам половину домика — комнату с кухней. Он даже сводил туда Оле и показал ему будущее жилище:

— Отремонтируем за счет совхоза.

Играли свадьбу в сельском клубе.

Сначала была торжественная часть. Оле сидел рядом с невестой и отцом. Рочгынто была в белом платье. На голове было что-то вроде марли, словно она медсестра. Мать Оле сказала:

— Как докторша!

Рочгынто пожелала взять фамилию Оле и стала Зинаидой Оле.

Был даже маленький концерт. Эскимос Арон Каля играл на электрогитаре и пел заграничные песни.

Потом сели за стол.

Русские стали кричать «горько», заставляя целоваться жениха и невесту.

Мать Оле ворчала про себя:

— Не дают как следует поесть и выпить: горько да горько, а чего тут горького? Всего много и вкусно… Даже шампанское сладкое.

Оле перетащил из отцовского дома сервант, купленный на тундровый заработок, купил холодильник и зажил своей семьей.

По вечерам в половине домика на окраине Еппына было шумно и весело. Часто приходили гости. Арон Каля включал в штепсель электрогитару и завывал диким голосом: «О, май гёрл!» Кто-нибудь обязательно приносил вино, хотя в селе спиртное продавалось лишь раз в неделю — в субботу. В остальное время вино можно было получить только по личному разрешению председателя сельского Совета Христофора Андреевича. И то если на это была причина: день рождения, поминки, важное семейное событие — приезд далеких родичей, трудовой успех.

Николай Оле хмелел не сразу. Вино действовало на него постепенно, снимая застенчивость, скованность. Выпив рюмку-другую, Оле становился веселым, откровенным, и ему хотелось делать всем только доброе, хорошее. Он танцевал, шутил, подпевал Арону Кале и готов был оставаться таким всю ночь. Когда расходились гости и молодые ложились в широкую постель, где под матрацем были настелены отборные оленьи шкуры — свадебный подарок оленеводческой бригады, где работал Оле, — начинался долгий, жаркий разговор. Все, что копилось в душе, откладывалось несказанными словами, невыраженными чувствами, все вдруг прорывалось, словно снежник под лучами весеннего солнца. Оле и сам удивлялся: откуда у него эти прекрасные слова, выражения?

Зина молча слушала его, прижималась к нему, и Оле с удивлением ощущал ее растущий, необычно твердый живот.

Оле оставался в зверобойной бригаде. Ближе к осени возобновился ход моржей, и надо было вставать рано, задолго до рассвета. Во рту было горько, но голова оставалась ясной, и Оле не понимал тех, кто жаловался на головную боль наутро после выпивки.

Зина наскоро готовила завтрак, и Оле так не хотелось уходить из теплого домика в холод осеннего утра.

Шагая к берегу, чувствуя лицом холод и сырость морского ветра, Оле долго помнил теплое, нежное тело жены.

Он стыдился этих мыслей и старался их отогнать, занимая себя работой. Он помогал мотористу отнести «Вихрь» из балка в вельбот, надувал пахнущие прогорклым тюленьим жиром пыхпыхи, укладывал весла, проверял оружие…

Когда вельбот вырывался на морской простор, Оле уже был и физически и умственно занят другим — он был на охоте.

Моржа промышляли невдалеке от древнего моржового лежбища у длинной галечной косы. Сама коса оставалась заповедным местом, и убивать зверя на нем категорически запрещалось.

Возвращались уже на исходе дня, когда темнота медленно окутывала море, надвигалась на плывущий вельбот со стороны мрачных береговых скал.

И чем ближе вельбот подходил к берегу, тем чаще мысли обращались к дому, к маленькой теплой комнатке, к кухне с большой, всегда горячей плитой. На плите — чайник, кастрюля с супом. Конечно, и в вельботе есть чай, но тот, домашний, приготовленный руками жены, был необыкновенно вкусен.

Село с россыпью домов показалось издали. Ярко светились школьные окна, и Оле с удивлением думал, как теперь трудно представить себя школьником. И хотя после выпускных экзаменов не прошло и трех лет, казалось, что школа закончена давным-давно. Теперь Николай Оле — как эта было написано в его новенькой трудовой книжке — рабочий совхоза.

Незаметно повелось так, что, приходя с берега, Оле получал из рук Зины рюмку водки.

— Чтобы согреться, — говорила она.