Полярный круг

Нанок впервые слышал о нем, и ему стало неловко. А потом подумал: ведь и Йенсен не знал имени Нутетеина, который значит для азиатских эскимосов не меньше, чем Хольгер Драхман для жителей Ютландии.

Здесь было много песку. Песок сбегал от травянистого дерна до самых волн, белый, мягкий, шелковистый. Туристский сезон давно кончился, и ветер сгладил человеческие следы, нанес борозды, похожие на застывшие волны. Так, наверное, выглядит пустыня, по которой медленно движется караван верблюдов.

А если отойти подальше — полное впечатление снежного покрова с застругами, выточенными острым морозным ветром.

По такому снегу нарта идет трудно: снег сухой, шершавый. Он скоро стирает нанесенный на полозья слой льда. Надо часто останавливаться и восстанавливать лед.

Ганс Йенсен подошел к Наноку:

— Почему вы такой скучный?

— По дому тоскую, — сознался Нанок. — Куда ни посмотрю — везде хочется увидеть что-то родное, знакомое, привычное.

— Я вам сочувствую, — кивнул Гане. — Осталось совсем немного — два дня. Завтра будем в Орхусе, посетим университет, переночуем — и прямо в Копенгаген. К вечеру там будем.

Наноку стало стыдно: надо взять себя в руки! Кругом столько интересного, прекрасного. Разве не красив тот же маяк и эта своеобразная могила знаменитого поэта? Надо широко смотреть вокруг и впитывать в себя впечатления, как это делает Клавдий Петрович, который уже листает какой-то ярко иллюстрированный журнал и строго качает головой, наверное, в осуждение содержания.

— Что теперь будем делать? — стараясь выглядеть веселее, спросил Нанок у Ганса Йенсена.

— Поедем в рыбный порт.

В рыбном порту стояли десятки сейнеров с огромными цифрами, выведенными черной краской на бортах. Рыбаки, видимо, разбрелись по домам, и лишь на некоторых судах были люди, чинившие снасти, а то и просто сидящие у борта и глазеющие по сторонам. Белые жирные чайки шныряли у длинного склада.

— Хорошее дело — рыбная ловля, — сказал Ганс Йенсен. — В молодости я был моряком, ходил в Атлантику, нанимался на рыболовные суда. Работа трудная, но интересная.

— Гарпунить кита приходилось? — спросил Клавдий Петрович.

— Нет, — ответил Ганс. — Я скопил немного денег и поступил в Орхусский университет. Стал учителем истории. Потом война. Вы знаете, что Дания была оккупирована Гитлером. Оккупация была не такая, как в вашей стране. А объясняется это просто: наши капиталисты были тесно связаны с промышленными кругами Германии. Но простой народ не мог смириться с национальным унижением. Началось сопротивление. Я был участником борьбы. Немцы хорошо платили рабочим, и сложно было открыть им глаза на действительное положение. А немцы дошли до такого цинизма, что когда уходили из Дании, то аккуратно заплатили всем рабочим выходное пособие, рассчитывая в скором времени вернуться… Сейчас потихоньку возвращаются, — вздохнул Ганс. — Через общий рынок, через льготные таможенные тарифы, через всяческие экономические и торговые соглашения, которые только увеличивают богатство капиталистов и ухудшают жизнь трудящихся…

— А когда вы стали коммунистом? — спросил Ганса Нанок.

— Во время сопротивления, — ответил Йенсен.

Орхус оказался довольно большим городом. Разместились в гостинице, и поздно вечером вышли прогуляться ко городу. И снова — сверкание витрин, товарное изобилие.

Наступило утро, когда машина взяла курс на Копенгаген. Выехали рано, чтобы успеть к самолету, отлетающему в тот же вечер в Москву.

За окном машины тянулась столетиями взлелеянная, приспособленная для жизни земля — поля, луга, леса, озера, небольшие речки. Иногда у Нанока было такое ощущение, что они едут по огромному парку. Даже домики аккуратностью и ухоженностью своей напоминали, игрушки или садовые павильоны.

На зеленых пастбищах паслись игрушечные коровы, и такое впечатление усиливалось тем, что возле них не было пастуха: только низко натянутая на уровне травы проволока, почти невидимая в зелени, так называемый электропастух. Коровы были одинаково упитанные, даже окраска у них была вроде одна и та же, словно их делали на одной фабрике коров. Тут оленьему стаду не разгуляться. Да и корма настоящего для оленей здесь нет. Вспомнились оленухи, которые в темноте приходили к яранге в стойбище Клея, и голос Зины Канталиной.

— Олени в Дании есть?

— Есть, — ответил Ганс.

— Большие стада? — удивленно спросил Нанок.

— Небольшие, — ответил Ганс. — Они пасутся в парке у Королевского замка недалеко от Копенгагена.

— Я имел в виду настоящих оленей, — пояснил Нанок. — Как у нас на Чукотке.

— Таких нет даже в Гренландии, — ответил Ганс.

Останавливались в крошечных городках, обедали в пустых закусочных, где потчевали с подчеркнутым радушием и любезностью.

Солнце садилось, когда машина достигла Копенгагена. Ганс повез гостей в ресторан на вокзале, который он считал очень хорошим.

До отлета самолета оставалось еще несколько часов. И вдруг Нанок вспомнил. Как же он мог позабыть об этом? Наварана, внучка Петера Фрейхена, говорила, что в Копенгагене есть памятник Кнуду Расмуссену.

— Поедем посмотрим памятник, — сказал Нанок.

25