Полярный круг

Поохотившись несколько месяцев, он приходил в ансамбль помолодевший, обновленный и просветленный. На ругань директора Нутетеин виновато и снисходительно улыбался, нетерпеливо перебирая ногами — ему хотелось скорее взять в руки звонкий бубен, ударить в него гибкой палочкой из китового уса и вызвать чистые звуки, подкрепив их собственным хрипловатым голосом.

Танец его становился легким и упругим.

Большой поэт возвращался к творчеству.

Два месяца назад Нутетеин опять неожиданно покинул ансамбль на пороге ответственных, как сказал директор, гастролей в промышленных районах Чукотки. Кроме собственно музейных дел Наноку было поручено деликатно переговорить со стариком и сделать все возможное, чтобы тот возвратился в ансамбль хотя бы на время гастролей.

Нутетеин пил чай и увлеченно рассказывал о моржовом лежбище между Инчоуном и Уэленом.

— Хочешь, пойдем туда? — предложил он. — У меня есть хороший бинокль. Еще старый.

Бинокль висел на видном месте, рядом с винтовкой в чехле из выбеленной мандарки. Здесь же — аккуратно свернутый в моток нерпичий ремень с деревянной грушей, утыканной острыми крючьями — вытягивать добычу из воды, два посоха — один легкий, с противоснежным кружком, другой с острым металлическим наконечником — щупать крепость льда. Выше всего этого снаряжения два бубна с гладко отполированными ручками из моржовой кости.

— В Анадырь когда собираетесь? — осторожно спросил Нанок.

Лицо Нутетеина помрачнело. Он долил себе чаю и тихо ответил:

— Об этом пока не думаю.

— Там ждут.

— Я знаю, — вздохнул Нутетеин.

Он с какой-то виноватой улыбкой посмотрел на Нанока.

— Вот ты можешь мне объяснить, почему я так делаю? — спросил Нутетеин.

Нанок пожал плечами.

— Я и сам не понимаю. Но приходит время — не могу больше. Руки не держат бубен, и танец так опротивеет, будто делаешь что-то нехорошее… А как я радовался, когда узнал, что решили создать постоянный ансамбль. Думал — вот будет хорошо: пой, танцуй, сочиняй, радуй людей. Первый год работал и не заметил, как время прошло. Сшили всем костюмы хорошие, удобные, красивые. Специалист руководил, с высшим образованием. Когда прошел первый концерт, я долго не спал: иные танцы показались мне совсем новыми. Больше всего жалел я, что не было со мной рядом ни Атыка, ни Мылыгрока… Показали концерты в Анадыре, поехали в Магадан, потом в Москву, в Ленинград, ты там нас видел. Каждый день я танцевал, словно стал молодым… Да, это правда, тогда молодость вернулась ко мне, вот жена может подтвердить…

Старуха осуждающе посмотрела на мужа, и Нутетеин примолк.

— Но не это главное, — продолжал он. — В одно утро проснулся я в магаданской гостинице, и, как подумал, что сегодня опять танцевать и петь, стало мне худо. Собрался с женой, купил билет и улетел в Уэлен. Вслед получил сердитую телеграмму начальника управления культуры. А потом еще одна пришла — с выговором… А я уже жил другим: ходил на охоту, ремонтировал жилище, занимался настоящим мужским делом… Потом стали меня уговаривать обратно приехать. А я не мог. Не мог, пока не почувствовал тоску по музыке, по танцу. Тогда сам приехал…

— А теперь когда собираетесь? — повторил вопрос Нанок.

— Не знаю, — пожал плечами Нутетеин. — Когда нутро позовет.

— Но ведь это для вас работа, — сказал Нанок. — Люди ждут вас.

— Работа человеческая бывает для добывания пищи, для жилища, делать что-то руками для других людей, — наставительно заметил Нутетеин.

— И делать радость для других людей.

Нутетеин сердито посмотрел на Нанока:

— Мне много говорили таких слов. В управлении культуры, в окружкоме, в окрисполкоме. О сознательности моей рассуждали. Но какая тут сознательность, когда сердце молчит, а тебя заставляют петь и танцевать? Это все равно что спать с женщиной по принуждению…

Старуха снова крякнула, и Нутетеин виновато глянул на нее.

— Давай сходим на лежбище! — предложил он.

У старика была байдарка, оснащенная подвесным моторчиком.

Вода упруго била по днищу, мотор пел, а на душе у Нанока было хорошо и чисто. Разве можно заставить вольного эскимоса, выросшего в том состоянии, что даже в языке не понадобилось слово «свобода», делать в определенное время то, к чему у него не лежит душа? В этом, видимо, действительно что-то было. Однообразные занятия были чужды человеку, выросшему на воле.

Уэленская коса длинная. Уже давно исчезли дома, а низкая полоса все тянулась, за ней угадывалось неспокойное море. Косяки птиц почти непрерывной стаей летели у горизонта.

За проливом Пильхын, где кончалась галечная коса и начиналась тундра, Нутетеин направил байдарку к берегу.

Вытянули на берег байдарку и зашагали по топкой тундре, держа направление к возвышающимся вдали скалам.

Дерн вплотную подступал к воде, и земля смачно чавкала под резиновыми сапогами.

— Как твоя работа? — спросил Нутетеин.

— Мне интересно, — ответил Нанок.

— Жалеешь, что не стал охотником?

— Кому-то и в музее надо работать.

— Это, конечно, верно, — заметил Нутетеин. — Но и охотиться тоже надо.

Старик обернулся и оглядел внимательно Нанока.

— Сильные руки нужны на вельботе.