Полярный круг

Зина с неожиданной ловкостью разделывала оленьи туши, складывала в таз требуху, а копыта и губы кидала в жаркий костер. Отрезав кусок теплой печенки, она положила его Наноку в рот.

Нанок вошел в чоттагин, где горел костер и в котле варилось мясо.

— Ну вот и забили оленей на зимнюю одежду, — будничным голосом произнес Канталин, осторожно снимая с себя нарядную камлейку.

— Очень любопытно! — взволнованно сказал Нанок. — Я ведь никогда такого не видел! Этот обряд, темнота и ивовые ветки, которыми вы украшали оленей.

— А, все это пережитки! — отмахнулся Канталин. — Ничего в этом хорошего не вижу!

Нанок с удивлением поглядел на него: только что парень, по всему было видать, не притворялся, а тут вдруг такое говорит… Нанок повернулся к Зине, но та возилась с сырыми шкурами, была занята делом, и от нее еще не отошло благоговение только что совершенного обряда.

Она выкатила из костра опаленные оленьи губы, наколола на деревянную палочку и подала Наноку:

— Попробуйте!

Нанок в жизни ел немного такого, что могло бы сравниться с этими палеными оленьими губами. А когда принялись за мясо, он просто не мог от него оторваться, пока не почувствовал — еще кусок, и с ним будет худо. В довершение всего пили теплый олений бульон.

В чоттагин вошел Петр Клей. Он подошел к костру и строго спросил Зину:

— Как наш гость?

— Спросите сами у него.

— Не беспокойтесь, — заверил бригадира Нанок. — Мне здесь очень хорошо.

— Может быть, останетесь в тундре? — шутливо спросил бригадир.

— Остался бы, если б не работал в другом месте, — ответил Нанок.

— С пастухами у нас плоховато, — продолжал Клей. — Уходит от нас молодежь. Вот Зина — она артистка ансамбля, Виктор хоть и в сельхозтехникуме учится, но другим глазом косит в горный и, похоже, туда перейдет… Так что в семье Канталиных, считайте, династия оленеводов кончилась.

— Потому что будущее нашего края — другое, — решительно произнес Виктор. — В развитии горной промышленности.

— Однако не будешь же ты есть золотые самородки.

— За золотые самородки мне привезут самый лучший завтрак из лучшего московского ресторана на самом лучшем самолете!

— Ух ты! — покачал головой Клей.

— Да ведь научно-техническая революция совершается в стране! — громко и раздельно произнес Виктор. — Неужели вы не понимаете этого? Научно-техническая!

— Тьфу! С тобой разговаривать… А как вы думаете, товарищ ученый?

Нанок замялся.

— Мне трудно судить… Понимаете, с одной стороны, нужно и то, о чем говорит Виктор, а с другой — действительно, что же с нами будет, если ничего своего не останется?

— Да если бы это свое было хорошим, передовым! — перебил Виктор. — А то ведь — скотоводство на грани первобытности!

— Все образованные так говорят, — вздохнул Клей. — Вот только никто не говорит, что надо сделать!

Зина молча наливала чай, вела себя так, как должна вести себя тундровая женщина в яранге. При колеблющемся свете костра лицо ее все больше напоминало портрет актрисы Самари, и Нанок едва ли не каждую минуту смотрел на девушку, смущая ее пристальным взглядом.

— Мне обидно, — повернулся Клей к Наноку. — Я ведь люблю тундру, оленей, даже эту ярангу. Я отслужил в армии, работал на ударной комсомольской стройке на Амуре — уговорили ребята из нашей части. Все было там прекрасно, а в сердце камнем вина лежала, глодала меня по ночам. На Амуре летом красота, да и зимой неплохо. Леса, тайга, снабжение хорошее. А по ночам снилась вот эта тундра, оленье хорьканье слышалось. Не выдержал, вернулся домой. Задержали на центральной усадьбе, сулили хорошую работу, но я все сюда рвался… Иногда себя ругаю, но ничего не могу поделать…

Клей пытливо посмотрел на Нанока. Уставились на него и Виктор и Зина, словно ожидая от него откровения. Под этими проницательными взглядами Наноку стало неловко. Он заерзал на своем сиденье, ящик из-под галет громко заскрипел.

— Каждый человек любит свою родину, — начал он медленно и замолк, не зная, что сказать дальше.

Разве Виктор Канталин меньше будет любить Чукотку, если будет работать геологом, а Зина — от того, что танцует в ансамбле, а не шьет кухлянки пастухам?

Перед глазами Нанока стоял старый, наполовину разрушившийся Наукан, когда-то поразивший Кнуда Расмуссена. Из старых нынлю давно выветрился жилой дух, и даже запаха тления не осталось, потому что давно истлело все, что могло истлеть на нежарком и недолгом солнце Берингова пролива. Разве те — Утоюк или Нутетеин — меньше любили родину, когда принимали нелегкое решение покинуть веками обжитое место, могилы предков, великие предания, связанные с этой землей? Анахтыкак рассказывал сыну: «Мы со слезами покидали Наукан ради будущего. Потому что, наши дети перестали возвращаться в то место, где нельзя построить хороший дом, где нет простора для нового… Когда птенцы, оперившись, на следующий год выбирают другую скалу для гнездовий, значит, пора менять место. В истории арктических народов не раз бывало, когда во имя будущей жизни надо было принимать и более жесткие решения. Любить родину — это прежде всего любить живущих на ней людей и все делать для их счастья…»