Полярный круг

И вспомнил, как в детстве учился стрелять. Сначала из лука-арбалета, а потом из мелкокалиберной винтовки. Самой лучшей мишенью были первые весенние птички, которые так ярко и отчетливо выделялись на снегу. Настреляв птичек, Нанок притаскивал их домой, показывал отцу и, удостоившись похвалы, отдавал собакам, и те глотали их, не жуя, словно мягкие конфеты… Вспомнил об этом Нанок, и сердце его дрогнуло. Неужели стал другим, не таким, каким родился? Ведь, стреляя по пташкам, он тренировал свой глаз и свои руки, потому что готовился продолжать дело своих предков — стать морским охотником. Быть охотником это не значит иметь профессию. Это значит быть полноценным, нужным человеком. Жить иначе никто и не мог, не было такой возможности. Не быть морским охотником, значило не быть никем, не быть человеком… Только увечные, слабоумные или совершенно одряхлевшие люди были свободны от обязанности добывать еду — главное и самое достойное занятие эскимоса. Но даже сумасшедшие воображали себя охотниками, добытчиками и в помешательстве своем повторяли то, что перешло к ним от предков.

Еще на лекциях в Ленинграде Нанок часто задумывался над таинственными и великими силами, которые назывались жизнью человечества. Но одновременно эти мысли рождали чувство неуютности от осознания себя песчинкой, предметом, которым играли неумолимые объективные обстоятельства. А это шло еще от той жуткой ночи, когда, переполненный впечатлениями от урока по астрономии, на котором учитель физики, человек вполне обыкновенный, рассказал с поразительной убедительностью о бесконечности Вселенной, школьник Максим Нанок поднялся на гору, перевалил через вершину и лег на мягкий снег, устремив взгляд в небо, в бесконечность мирового пространства. Через какое-то время он почувствовал себя парящим в межзвездной пустоте, и даже стужа, начавшая проникать сквозь меховую одежду, показалась космическим холодом. Он словно бы уменьшился до размеров атома и плыл в океане Вселенной ее частичкой… Вот так всегда — бесконечно, невообразимо вечно… Перед глазами созвездия образовали причудливые очертания, как бы показывая картинки слышанных в детстве легенд. Правда, уже надо было напрягать мысль, чтобы узнавать морских охотников, убивающих кита, молодых девушек, рваные паруса… Все это было повержено, разоблачено учителем, стало бабушкиными сказками, свидетельством незрелого ума. А реальностью был холодный, беспредельный мир гигантских галактик, невообразимо горячих миллиардов и миллиардов звезд, бесконечных в своем числе и своем протяжении… Тогда Наноку стало по-настоящему страшно. Вскочив на ноги, он побежал к своему нынлю, цепко и внимательно глядя на привычную, крепкую землю и боясь поднять глаза в небо…

Тогда было так. А сейчас спокойно думается обо всем этом. В неоглядном пространстве душевно спокойно, удивительно легко.

Нанок набрал воды и медленно поднялся к яранге, обойдя стороной птичье гнездо. Птичка вжалась телом в ямку, закрыла распластанными крыльями птенцов. Острыми глазками она глядела на проходящего вдали человека.

Нанок поставил ведра и посмотрел на часы. Был десятый час. Темнело.

— Если хотите, можете ложиться, — сказала Зина, кивнув на полог. — Шкуры постелены.

Нанок поблагодарил, снял куртку, расшнуровал ботинки, носки повесил сушиться на перекладину у очага и вполз в полог. Белым ровным светом горела стеариновая свеча. Полог оленевода оказался совсем не таким, как жилище приморского эскимоса. Шкуры были сшиты шерстью внутрь и свободно свисали с деревянного каркаса.

Нанок разделся до трусов и нырнул под пыжиковое одеяло. Голова легла на деревянное бревно-изголовье, вспомнилось детство. Обилие меха приглушало звуки. Нанок высунул голову в чоттагин.[5] Зина готовилась ко сну. Она будет спать в этом же тесном пологе. От этой мысли Наноку стало неловко.

Зина нырнула в полог и через некоторое время ее голова высунулась рядом с головой Нанока. Она смущенно улыбнулась.

В костре догорали угли. Слабый пар остывающего чайника растворялся в воздухе. Из соседней яранги слышалось радио.

Большая теплая планета плыла вокруг солнца, отдавая ночи ту свою половину, на которой стояла яранга. Вместе с солнцем она еще совершала дальний путь, а вместе со всей Галактикой мчалась в космическом пространстве, и всего этого не было слышно из яранги, стоящей почти в географическом центре Чукотского полуострова.

Нанок посмотрел на девушку. И снова — беспокойная мысль о том, что он где-то и когда-то видел ее. Может быть, это было на концерте? Нет. Где-то в другом месте… Вспомнил Эрмитаж, а потом Музей изобразительных искусств имени Пушкина в Москве… Портрет актрисы Самари Огюста Ренуара! Причем — не ленинградский, во весь рост, а московский. Это было поразительное лицо. Что в нем самое удивительное, запоминающееся? Широко расставленные глаза, густые брови или овал лица? Это лицо запечатлелось в памяти Нанока, чтобы снова возникнуть в тундровой яранге. Какой-то жесткий комок подкатил к горлу, Нанок протянул руку к закопченному чайнику и сделал жадный глоток теплого чаю.