Полеты в одиночку

Я летел над желтой вангоговской равниной и, бросив взгляд в зеркало заднего вида, увидел у себя на хвосте целую стаю «сто девятых». Я опустился еще ниже. Теперь мне приходилось в буквальном смысле перепрыгивать через многочисленные оливковые деревья. Потом я пошел на огромный, но обдуманный риск и опустился еще ниже, почти касаясь днищем травы. Я понимал, что немцы могут в меня стрелять, только опустившись на такую же высоту, и даже если они на это решатся, им трудно будет одновременно управлять самолетом, летящим почти по земле, и вести прицельный огонь.

Вы, наверное, мне не поверите, но я помню, как в буквальном смысле слегка приподнял самолет, чтобы не врезаться в каменную стену, а один раз мне навстречу попалось стадо рыжих коров, и, думаю, некоторые из них не досчитались рогов, когда я промчался над ними.

Внезапно «Мессершмитам» надоело. В зеркало заднего вида я увидел, как они друг за другом разворачиваются в обратную сторону. С каким же облегчением я поднялся на безопасную высоту и со свистом помчался над горами!

Я принес в эскадрилью дурные вести. Немецкие истребители находились от нас в радиусе боевого действия. И теперь сотни вражеских самолетов могут нагрянуть на наш аэродром в любое время.

АФИНСКОЕ СРАЖЕНИЕ

Следующие три дня, 17, 18 и 19 апреля 1941 года, почти стерлись из моей памяти. Зато я очень хорошо помню 20 апреля, день четвертый. В моем бортжурнале записано, что с Элевсинского аэродрома я 17 апреля вылетал трижды, 18 апреля вылетал дважды, 19 апреля вылетал трижды, 20 апреля вылетал четырежды.

Каждый из этих вылетов означал бег через летное поле к тому месту, где стоял «Харрикейн» (зачастую метров этак на 200), пристегивание ремней, включение зажигания и завод двигателя, взлет, полет в заданный район, обнаружение противника, возвращение на аэродром, доклад в штабе, а затем принятие мер к незамедлительной заправке и переоснащению самолета, чтобы его можно было снова поднять в воздух.

Двенадцать отдельных вылетов против противника за четверо суток — довольно напряженный график по любым меркам, и все мы понимали, что во время каждого полета кто-то будет убит — либо фриц, либо пилот «Харрикейна». Я считал, что мои шансы на возвращение после каждого полета равны пятьдесят на пятьдесят, но на самом деле ни о каких равных шансах не могло быть и речи. Если каждый раз тебе приходится отбиваться от десятерых, то букмекер, будь такой на аэродроме, наверняка принимал бы ставки пять к одному против твоего возвращения с каждого вылета.

Как и другие пилоты, я всегда летал один. Как хотелось иногда чувствовать рядом крыло друга; и самое главное, вторая пара глаз помогла бы следить за небом, особенно сзади и над головой. Но у нас было слишком мало самолетов, чтобы позволить себе такую роскошь.

Иногда я летал над гаванью Пирея, гоняясь за Ю-88, которые бомбили стоявшие там корабли. Иногда кружил над Ламией, пытаясь помешать «Люфтваффе» разнести в клочки наши отступающие войска, хотя что мог сделать один «Харрикейн»? Дважды я сталкивался с бомбардировщиками над самими Афинами, где они, как правило, летали группами по двенадцать самолетов.

Мой «Харрикейн» трижды подбивали, но ремонтники 80-й эскадрильи творили чудеса, заделывая дыры в фюзеляже или исправляя повреждения в лонжероне.

В те четыре дня мы жили в бешеном темпе, и никто уже не считал свои личные победы. В отличие от истребителей в Британии, на наших самолетах не было кино-фотопулеметов, благодаря которым можно было определить, поразили мы цель или нет. Мы все время только и делали, что бежали к самолетам, залезали в кабину, неслись в то или иное место, гонялись за фрицами, давили на гашетку, садились в Элевсине, и все начиналось сначала.

В моем борт журнале записано, что 17 апреля мы потеряли старшего сержанта Коттингема и старшего сержанта Ривлона, а также оба их самолета.

18 апреля лейтенант Уфи Стилл вылетел и не вернулся. Я помню Уфи Стилла — улыбчивый парень с веснушками и рыжими волосами.

Таким образом, с 19 апреля Грецию защищали двенадцать «Харрикейнов» и двенадцать пилотов.

Как я уже говорил, 17, 18 и 19 апреля перепутались в моей памяти, и у меня не сохранилось об этих днях ни одного четкого воспоминания. Но 20 апреля — это совсем другое дело. 20 апреля я совершил четыре отдельных вылета, но первый вылет в тот день я никогда не забуду. Он словно выжжен в моей памяти.

В тот день какой-то чиновник в Афинах или Каире решил, что все наши военно-воздушные силы, все наши двенадцать «Харрикейнов» должны один раз подняться в воздух все вместе. Жители Афин начали нервничать, и чиновники, чтобы их успокоить, решили показать им наши воздушные силы во всей красе. Будь я жителем Афин в то время, когда на город стремительно наступала стотысячная немецкая армия, не говоря уже о тысяче самолетов «Люфтваффе», кружащих на расстояний бомбового удара; я бы тоже занервничал и вряд ли успокоился при виде двенадцати одиноких «Харрикейнов» над головой.