Полет сокола

– Бренди! – скомандовала доктор.

Будучи горячей поклонницей учения Дженнера и Листера, она ополоснула крепким напитком руки и инструменты, погрузила в кровавое месиво кончики пинцета и стала пережимать поврежденные сосуды. Типпу не шелохнулся, даже не изменился в лице… Робин по-прежнему ощущала в душе мстительное языческое ликование, никак не совместимое с клятвой Гиппократа.

– Надо промыть, – объявила она и поспешно, пока не вмешалась совесть, плеснула крепкого бренди в открытую рану.

Типпу продолжал сидеть неподвижно, как резной божок в индийском храме, будто не чувствовал жгучей боли.

Перетянув сосуды шелковой нитью, доктор выпустила ее концы наружу и принялась зашивать рану, туго стягивая края аккуратными стежками, так что на гладкой коже черепа вздувались острые бугорки.

– Когда сосуды зарастут, я вытяну нитку, – объяснила она. – Швы можно будет снять через неделю.

«Пациент настолько равнодушен к боли, что не стоит тратить на него запас опия», – решила Робин, которой все еще владели нехристианские чувства.

Типпу взглянул на нее, подняв круглую голову.

– Ты хороший доктор, – произнес он торжественно, и Робин получила урок, который усвоила на всю жизнь: чем сильнее слабительное, чем противнее лекарство, чем болезненнее операция, тем сильнее впечатление, которое производит врачебное искусство на африканского пациента.

– Да, – повторил Типпу, подкрепив слова значительным кивком, – ты чертовски хороший доктор.

Гигант протянул руку и раскрыл ладонь, в которой лежал скальпель, оставленный Робин в трюме «Гурона». С бесстрастным выражением помощник сунул его в застывшую руку девушки и со сверхъестественным проворством выскользнул из кают-компании. Робин растерянно смотрела ему вслед.

«Гурон» мчался на юг – корабль легко взрезал бегущие валы Южной Атлантики и откидывал их в сторону, оставляя позади длинный пенящийся след. Теперь клипер сопровождали нарядные морские птицы с желтым горлом и черными ромбами вокруг глаз. Они появлялись с востока и парили за кормой, с резкими криками ныряя за объедками с камбуза. Иногда из воды высовывали усатые морды тюлени и с любопытством наблюдали, как величественный парусник рассекает острым носом волны. Сверкающая голубизна моря пестрела длинными извивающимися плетями морского бамбука, оторванного от береговых скал штормами, частыми в этих неспокойных водах. Все эти признаки указывали, что берег близко, прямо за восточным горизонтом, и Робин день за днем проводила долгие часы у левого борта, глядя вдаль в надежде хоть одним глазком увидеть землю, вдохнуть ветер, напоенный сухим пряным ароматом трав, угадать облака африканской пыли в великолепных закатах, полыхающих огнем и расплавленным золотом. Однако курс, выбранный капитаном Мунго Сент-Джоном для последнего перехода к Столовой бухте, не давал такой возможности.

Как только капитан появлялся на юте, Робин спешила вниз, стараясь не встречаться с ним взглядом, запиралась в каюте и скучала там одна. В конце концов брат заподозрил неладное. Он много раз пытался выманить ее наружу, но Робин неизменно прогоняла его, не желая отпирать.

– Все в порядке, Зуга, мне просто хочется побыть одной.

Все попытки брата разделить одиночество ее бдений у борта Робин встречала сухо и резко, доводя его до бешенства и вынуждая уйти.

Робин не разговаривала с Зугой, боясь, что случайно проболтается про зловещее содержимое трюма и тем самым навлечет на брата смертельную опасность. Она не сомневалась в его благородстве и храбрости, но была уверена, что Мунго Сент-Джон предупреждал ее всерьез. Чтобы защитить себя, он убьет Зугу своими руками – Робин видела, как капитан владеет пистолетом, – или подошлет среди ночи первого помощника. Нет, Зуге нельзя ничего говорить, пока корабль не прибудет в Кейптаун – или пока она не сделает то, что должна.

«Мне отмщение, и аз воздам, говорит Господь». Робин тщательно перечитала это место в Библии и вознесла молитву о ниспослании знака свыше, но желаемого так и не получила, оставшись в еще большем смятении и тревоге. Она стояла в молитве на голых досках палубы возле койки, пока не заболели колени, и постепенно ее долг стал ей ясен.

Три тысячи душ, проданных в рабство всего за один год – такое обвинение бросил Сент-Джону капитан британского военного флота. А сколько тысяч в прежние годы, а сколько в будущем, – если хозяину «Гурона» позволят продолжать свои набеги, если никто не помешает ему разорять африканское побережье, ее родину, ее народ, тех, кого она поклялась лечить, защищать и приводить в лоно церкви? Ее отец, Фуллер Баллантайн, великий поборник свободы и непримиримый противник торговли людьми, называл работорговлю «гнойным нарывом на совести цивилизованного мира, который надо вырезать любой ценой». И она, дочь Фуллера Баллантайна, должна принести клятву перед лицом Господа.

Этот человек, этот зверь воплощал в себе ужасное зло и чудовищную жестокость гнусного промысла.