Полёт шмеля

— Салют! — видит она меня входящим в калитку решетчатой изгороди, машет рукой, идет мне навстречу и, подойдя, целует быстрым приветственным поцелуем в губы. Ничуть не стесняясь моей пробитой сединой бороды, печати годов на лице, при том, что мы тут во дворе сейчас не одни и на нас, конечно, устремлен не один взгляд.

Ради Евдокии я, наверно, готов расстаться с Балеруньей. Но я так вит-перевит с Балеруньей корнями, что у меня с нею уже одна корневая система, отдери меня от нее — я останусь без питательных соков, и мне остается только молить Бога, чтобы Евдокия о ней ничего не узнала.

— Слушай, а ты за автомобильными делами не запустила университетские? — напускаю я на себя озабоченно-строгий вид, стремясь поскорее избавиться от мысли о Балерунье, словно оттого что подумал о ней, мои грехи каким-то непостижимым образом могут незамедлительно вылезти наружу.

— Отстань со своим университетом. Не твое дело, — с милой улыбкой отбривает меня Евдокия.

В молодости такое обращение с собой я бы не спустил, будь даже влюблен по самую макушку. Теперь меня это ничуть не трогает. В моем отношении к Евдокии и в самом деле есть нечто родительское, ну а она, соответственно, ведет себя со мной, как если б была дочкой, живущей взрослой, самостоятельной жизнью. Есть круг ее жизни, куда я опущен, и есть круг, куда доступ мне запрещен. Так же, как и у меня с нею.

Мы сворачиваем с Моховой на Большую Никитскую, бывшую Герцена, и устремляемся вверх по ней к консерватории, неподалеку от которой припарковано мое корыто. В гладкой глухой стене университетского здания — одинокая дверь, вход в студенческую церковь, храм Святой Татьяны. В этом храме, в бытность его студенческим театром, я, было дело, выступал со сцены. Но для Евдокии это уже дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, она уже не знала здесь никакого театра, для нее здесь всегда был храм. В который, впрочем, она разве что заглянула разок.

— А что это ты надел берет? — спрашивает вдруг она. — Что-то я не помню, чтобы я тебя в нем видела.

— Вот увидела.

Она некоторое время молчит, глядя на меня сбоку оценивающим взглядом. После чего выдает:

— По-моему, он тебе не идет.

Я тотчас стягиваю с себя берет и заталкиваю его в карман куртки.

— Чего не сделаешь с любимым беретом ради любимой.

Это не совсем шутка: хотя зима и европейская, но я не приучен ходить по такой погоде без головного убора и едва ли уже приучусь.

— Я более любимая, да? — между тем с радостно-довольным видом берет меня Евдокия обеими руками за локоть.

Забавляя себя таким разговором, мы доходим до моего корыта, оно верно ждет меня и с ублаготворенным скрипом принимает нас на свои сиденья.

— Почему ты не купишь что-нибудь поновее? — накидывая на себя ремень, спрашивает Евдокия.

— Миллионеры и художники имеют право на рваные джинсы, — отвечаю я ей.

— Машина — это не джинсы. Машина не должна быть рваной. Машина — это конь. Конь должен быть сыт, ухожен, блестеть, как атлас. Иначе какой из него конь.

— У моего коня шестьдесят лошадиных сил, и этих его достоинств мне достаточно, — парирую я, заводя двигатель.

Она и понятия не имеет, что мне и на эту лошадь с трудом хватает овса, а когда захромает, показать ее фельдшеру — целая проблема.

«Ист буфет», в который мы едем, находится на «Менделеевской» — та же «Новослободская», только на радиальной линии. Это совсем недалеко, но Москва теперь так забита машинами, что мы тащимся дотуда, затыкаясь в пробках, целые полчаса.

Обедать в этом заведении в будни в середине дня — одна радость для кармана: за сто девяносто девять рублей нагребаешь полную тарелку разнообразной, довольно неплохо приготовленной еды, унесешь — так и целую гору, а к тому полагается пиала какого-нибудь супа, а потом еще можно сделать хоть десять заходов за фруктовым мороженым, после принятия которого все у тебя в желудке укладывается таким образом, будто ты и не нагрузился, как какой-нибудь «БелАЗ». Отмечать сданный экзамен я беру для Евдокии бокал красного вина, себе пятьдесят граммов коньяка.

— Поздравляю, моя радость, — поднимаю я свой коньяк. — Сдать на права и сесть за руль — это, моя радость, все равно что сделать эволюционный скачок. Стать из двуногого животного животным четырехколесным.

— Да-да, — с удовольствием отзывается она. — Я это уже почувствовала. Когда сидишь за рулем, мир вокруг — сразу совсем другой.

Она скоро сядет за руль. Но не моего корыта. Ее конь, можно сказать, уже стоит на конюшне и бьет копытом. Нужно только дождаться выхода из тюрьмы ее отца. А ему вроде бы осталось сидеть считаные недели. Отец у моей радости был вице-мэром небольшого городка в Западной Сибири и сел за то, что слишком любил свою семью, — так говорит моя радость. Что, надо думать, должно истолковывать как желание обеспечить свою семью на жизнь вперед.