Полёт шмеля

Натоптавшись у Ельцина, мы пускаемся в экскурсию по кладбищу. Генерал-полковники, генерал-лейтенанты, вице- и контр-адмиралы, академики, лауреаты Сталинских и Ленинских премий, народные артисты, изредка профессоры и писатели типа Эренбурга, тоже, впрочем, лауреата и лауреата. По Новодевичьему, как по срезу геологических пород — многомиллионнолетнюю историю Земли, можно изучать суть и дух страны, устроившей над собой Великий эксперимент. У этой страны были культуристские торс и бицепсы военного, несообразное в сравнении с ними тщательно ухоженное, гладко выбритое, спрыснутое хорошим одеколоном лицо артиста, — при напрочь отсутствующем низе, представителям которого, даже если они и получали свои «Золотые Звезды», оказалось не по рылу лечь в эту землю.

Но что особенно хочет увидеть бывший вице-мэр — это могилу Аллилуевой, жены Сталина. Ее могила в другой, старой части кладбища. Где, между прочим, Чехов, Гоголь, Булгаков. Однако перед их могилами он даже не останавливается. Ищи борзей, нетерпеливо подгоняет он меня, пока я разыскиваю могилу Аллилуевой. Обнаруживает ее он сам. Да вот же: «Аллилуевой — от Сталина!» — восклицает он, указывая на квадратную стелу белого мрамора, в вершине которой высечена женская головка и вскинутая рука. Сверху на стелу надет прозрачный пласмассовый колпак — выглядит диковато, но, видимо, чтобы предохранить камень от разрушения. Я тыщу лет не был на Новодевичьем, и могила запомнилась мне обнесенной то ли железной стрельчатой оградой, то ли солидного размера цепями, у этой же — ограда из плотного, коротко подстриженного кустарника, совсем другой, можно сказать, модный вид.

Он ходит вокруг ощетинившейся колючим кустарником могилы Аллилуевой и не может уйти от нее.

— А что думаешь, — остановившись наконец и подозвав меня, спрашивает он, указывая кивком головы на памятник, — как по-твоему: сама она с собой или все же он ее?

Я в ответ лишь развожу руками. Сама или не сама. Меня это уже давно не волнует. Даже если и не сама. Что это теперь меняет. Когда им отнято столько других жизней.

— По моему мнению, — произносит бывший вице-мэр, — мог убить, вполне. Бабу иногда так и хочется убить. Вот знать бы, что ничего не будет, так и убил бы. Скажи, да?

«Ого-го, — звучит во мне. — Ого-го!»

— Нет, не хочется, — отрицательно качаю я головой.

К могиле Ельцина мы уже не возвращаемся, прямиком направляясь к выходу.

Теперь путь наш лежит на площадь Павелецкого вокзала. Вернее, к той офисной башне, что как-то незаметно для меня выросла на углу площади и Садового, и уже, оказывается, давно, бывший вице-мэр бывал в ней еще до того, как лишиться должности и свободы. Странно, какие у него могут быть тут дела — как равным образом и там, на Большой Ордынке, — когда вся страна, хотя 1 Мая лишь завтра, согласно постановлению правительства уже второй день гуляет майские. Какие-то, судя по всему, весьма неординарные дела.

Ждать его я отъезжаю за угол, на Дубининскую. Выходя на улицу, он по своему обыкновению позвонит мне, и я подам ему машину. Сколько он будет отсутствовать — десять минут, полчаса, час? Надо полагать, больше сегодня мы никуда не поедем. День мало-помалу клонится к вечеру, завтра все же 1 Мая, и у народа ощущение праздника, люди, с которыми он встречается, — тоже народ и тоже, наверно, мечтают расслабиться… Я тянусь к бардачку, открываю и вытаскиваю оттуда свою книжку. Нет лучшего занятия во время таких ожиданий, как вдосталь полистать ее. Что говорить, строка, написанная тобой от руки или набитая на компьютере, и строка, набранная типографским шрифтом, — две разные вещи. Такое ощущение, это не ты сочинил, это кто-то за тебя. Я читаю строфу из одного стихотворения, читаю из другого, из третьего — и меня распирает столь сильным чувством восторга, что неизбежно вспоминается восторг бегающего кругами Пушкина: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Вот что-то подобное рвется и из меня, мне хочется тоже сорваться с места и пуститься нарезать круги: «Ай да Лёнчик, ай да сукин сын!»

Что я и делаю. Вырываю из замка ключ зажигания, вываливаюсь из машины наружу и, захлопнув дверцу, совершаю вдоль машины променад — в одну сторону и в другую. Погодные условия, правда, променаду не благоприятствуют, даже приходится зажимать книжку под мышкой: и до того было не слишком тепло, но откуда-то взялся ветер, принялся сеять дождь. Однако, чтоб остудить голову, погодка самая та.

Я уже собираюсь нырнуть обратно в машину, когда кто-то сзади резким движением выдергивает у меня книгу из-под мышки. Это бывший вице-мэр. Он крутит мою книжку перед собой в руках, безжалостно подставляя ее под дождь, изучает имя на передней странице обложки, портрет на задней, и когда поднимает на меня взгляд, тот горит радостью разоблачения.

— Лёник, так ты поэт?! — то ли неверяще, то ли насмешливо вопрошает он.

Надо же! Боялся, вдруг залезет в бардачок, а, можно сказать, сам отдал ему в руки. Какого черта он без звонка.

— Дождь, — говорю я. — Книга бумажная. Испортите книгу.