Полет на месте

На что Улло торжествующе хмыкнул, как обычно делает мужчина, если он вообще откровенен в таких вопросах со своим приятелем, когда не может, не хочет, не в состоянии это скрыть. Улло добавил: как-то, когда Надя, пребывая с ним наедине, забыла запереть дверь, на них наткнулся почти in flagranti[90] торговец марками Вейденберг.

А что касается цены коллекции, то Улло деликатно побеседовал на эту тему с господином Бремом (господин Брем, который как переселенец уезжал из Эстонии, но теперь в качестве чиновника средней руки Zivilverwaltung'а[91] снова был на месте), и он, а также еще один-два консультанта Улло дали ему все основания считать, что коллекция в данный момент стоила 50 000 тысяч восточных марок.

Однако когда Улло дошел с Надей до конкретного обсуждения цены, та сообщила, что решила продать ему коллекцию за двадцать тысяч.

У него, конечно же, не было ни пятидесяти, ни двадцати тысяч. Но отец Улло все же был слишком крупного масштаба коммерсант, чтобы сын его оказался начисто лишен генов аферизма. Собственно, кто из нас их начисто лишен? Улло, во всяком случае, не был. Это должно быть после всего рассказанного о нем яснее ясного. Так что, когда господин Брем и другие назвали ему цену в пятьдесят тысяч, он спокойно вернулся к Наде. И теперь, когда Надя запросила двадцать тысяч, она, если бы это не происходило в темной комнате, заметила бы, что Улло лишь слегка приподнял левую бровь. Но Улло был не только на один или на полтора процента аферист, но и на пятнадцать процентов реалист, как говорится.

После того как Надя назвала цену в двадцать тысяч, Улло нанес визит дяде Йонасу. Ибо ему было известно, дядя Йонас, как он выразился, sub fide doctorali[92], сам ему сказал, что он внес себя и свою жену в список, составляемый пробстом Пёхлем. Это значит, в список эвентуальных шведских беженцев. Более широко этот список начали составлять лишь три месяца спустя, в феврале 44-го, но дядя Йонас был дальновидным человеком, кроме того, фамилия Берендс звучала вполне убедительно для шведского или псевдошведского списка. Тем паче что какой-то прадедушка, Захариас, или как там его звали, швед и прибрежный мельник при Харьюмааских мызах, действительно присутствовал в родовом древе Берендсов. На фоне сего эвентуального отъезда в Швецию — Улло это, само собой, было известно — немало марок дяди Йонаса наверняка скоро превратятся в макулатуру. Если ему не удастся их поменять приемлемым для него деликатным образом и по благоприятному курсу — да-а — почему бы и не на почтовые марки. Марки, эта твердая валюта, были бы для такого практичного человека, как дядя Йонас, например, во время путешествия на лодке по сравнению со всем прочим, хотя бы со слитками золота, намного более удобным грузом.

Дядя Йонас внимательно выслушал Улло. Очевидно, разговор велся в точно найденной тональности, сервирован не слишком равнодушно и не сверх меры настырно. Ибо дядя Йонас сказал: «Если ты уверен, что тебя не надувают, и если ты договоришься о пятнадцати тысячах марок, можешь для меня купить. Деньги получишь уже завтра. Потому что с такими предложениями не мямлят».

И тут неожиданно у по-наполеоновски решительного Улло наступил кризис решимости, сам по себе такой же улловский, как и его наполеоновская решительность. Он мне рассказывал, что не смог на следующий день пойти к Наде, дабы выложить на стол пятнадцать тысяч дяди Йонаса (плюс пять тысяч из собственных сбережений). Пробормотал: «Понимаешь… Я ведь знал, что облапошиваю ее на тридцать тысяч…»

Но кстати, я должен здесь сделать небольшое отступление в прошлое и кое-что рассказать о последнем задании, которое Национальный комитет дал Улло, сравнительно цивильном и потому безопасном, к тому же лишь наполовину выполненном, и о котором я знаю по чистой случайности лучше, чем обо всех остальных, осуществляемых им по той линии. Потому что он в связи с этим заданием обращался ко мне за помощью, наивно полагая, будто я со своим международным правом, которое в то время пытался изучать, осведомлен об этом больше или просто ориентируюсь в этом лучше, чем он.