Полет ласточки

Ансельмо смотрел на отца, ничего не понимая. Он не в первый раз возвращался домой ночью. Обычно он просто предупреждал перед выходом, чтобы отец не волновался, и этого было достаточно. Но сегодня Гвидо выглядел мрачнее тучи. Ансельмо никогда не видел у отца такого лица. Напряженного, хмурого, недоверчивого.

— Я ведь говорил, что поздно вернусь… — сказал Ансельмо удивленно, не собираясь спорить.

— Я спрашиваю, где ты был.

Туча все больше сгущалась вокруг почти белой бороды.

— На велосипеде катался.

— Где Грета?

Ее имя прозвучало как обвинение.

— Я проводил ее домой, — стал оправдываться Ансельмо, не понимая, почему он должен оправдываться.

— Мне не нравится, что вы катаетесь по ночам. Это опасно. Для нее. И об этом должен думать ты. Ты мужчина.

Мужчина?

Обычно отец говорил ему, что он не такой, как все, и что поэтому должен вести себя не как все, что он должен быть лучше. Но он никогда не называл его мужчиной.

— Я был один, папа.

Взгляд отца стал спокойнее.

— Сегодня ночью дул такой ветер…

Слова повисли в воздухе, и Ансельмо надеялся, что сейчас налетит сквозняк и унесет их. Их не будет, будто их никто никогда не произносил.

— Ты что-нибудь видел? — допытывался Гвидо.

Нет, он ничего не видел.

Он и сегодня ничего не видел.

Он не мог лгать. И молчал.

— Не видел, да?

Ансельмо опустил глаза, сдаваясь.

— Знаешь почему?

Он знал:

— Из-за Греты.

Ансельмо спокойно выговорил ее имя. На этот раз оно не звучало обвинением. Оно было признанием, приятным, как плоскогорье после подъема.

— Из-за нее, — подтвердил Гвидо и положил руку на плечо сына.

Работа нанесла на его пальцы незаживающие трещины. Ансельмо чувствовал их жесткое прикосновение.

— Когда в твоих глазах она, небо исчезает.

Плохо. Плохо, избито и банально. Как высказывания на обертках шоколадных конфет, что покупают армии влюбленных, лишенных воображения.

А что, если это правда?

Что, если так оно и есть?

— Я не хочу.

— Не тебе решать.

— А кому же?

Гвидо грустно улыбнулся одними губами. Убрал ладонь с плеча сына. Скрестил руки на груди.

— Очередной ненужный вопрос, — угадал Ансельмо мысли отца.

— Нам надо кое-куда съездить, Ансельмо.

— Зачем?

— Надо повидаться с одним человеком.

Грета проснулась утром оттого, что почувствовала поцелуй в левую скулу. Солнечный луч, проливаясь в комнату через открытое окно, мягко грел ее лицо. Она не помнила, чтобы оставляла окно открытым. Грета перевела глаза на одеяло, расправленное и аккуратно заткнутое в углах кровати. Посмотрела на белого волка, лежащего рядом на подушке. Она точно его туда не клала. Под мягкими лапами волка была черная коробка. Накануне вечером никакой коробки не было. Грета села в кровати, все еще сонная, протянула руку к загадочному предмету и повертела его в пальцах. На нем была этикетка, на которой кто-то написал номер автобуса и дату. Грета открыла коробку и нашла внутри маленькую видеокассету и записку от Ансельмо:

«Мне захотелось увидеть тебя, но я не стал тебя будить. Когда ты спишь, ты похожа на ангела. Доброе утро!»

Он ночью вошел в ее комнату через открытое окно. А потом улетел. Грета представила, как он планировал на своих светящихся крыльях рядом с ней. Наклонился. Поцеловал. Поздоровался с белым волком. Почему он не остался? И где он теперь? Грета взяла телефон и набрала номер Ансельмо. Монотонные и нервные гудки. Занято. Маленькое существо внутри начало глубоко дышать. Еще чуть-чуть — и оно закричит. Грета сжимала в руках белого волка, пока не почувствовала, как ногти впиваются в ладони. Где ты? Почему не отвечаешь? Ответь.

— Солнышко!

Это мама.

— Тебя ждет пирог.

Вместе со словами в комнату ворвался запах сахара и сливочного масла, пытаясь потопить маленькое существо раньше, чем оно успеет что-либо выкрикнуть. Грета вскочила на ноги и одним гневным жестом закрыла и окно и рот маленького истеричного существа. Потом сняла пижаму, натянула черные штаны, черную футболку, черный шарф, полосатые носки и высокие ботинки. Сунула видеокассету в рюкзак, надела на запястья браслеты-кольца от велосипеда, схватила Мерлина и потащила его на кухню. Мать встретила ее радушным зевком и, усаживаясь рядом за стол, сказала:

— Знаешь, тебе идет черный. Ты кажешься еще более блондинистой.

Грета подняла глаза на Серену и заметила черные круги под глазами. Она поздно вернулась и до смерти устала. И «до смерти» не было в данном случае просто фигурой речи.

— Спасибо.

— За что?

За то, что встала, несмотря на усталость, и сварила мне кофе.

— За то, что я блондинка.

— А я тут при чем? — спросила Серена, проведя рукой по длинным черным волосам.

— Вот именно, что ни при чем.

Ирония — дар, которым наделены те, кто спит больше пяти часов в сутки. Воспринимать иронию способны те, кто спал хотя бы шесть часов и в любом случае проснулся после семи утра. На часах было без четверти семь, а спала Серена два часа.

— Ладно, пойду-ка я в кровать, — сказала она, чтобы не произнести того, о чем потом пожалела бы.