Поле

А дед сел, что-то прокряхтел, взял иконки и Писание. Все это он обложил во круг себя и начал облизываться. Из-за пазухи он достал бутылку водки (как она там у него уместилась?) и начал пить, то закусывая иконкой, то отрывая лист из Писания начинал читать, а после перекрестившись закусывал и листом.

— Станно, — подумал я — и как эта бутылка там уместилась? Хотя, у нашего мужика чрево столь же вместительно, сколь и душа, так что тут и нечему дивится — заключил я и побрел куда глаза глядят.

Вновь поле. Запах приятен, холодок веет до сих пор. Я решил, что оставаться на моем холме не безопасно, потому-то все мы помним что после святынь идёт «оборачивание», а затем — неумолимое «растерзание». Потому, переходя речушку, дабы взобраться на противоположный холм, начался инцидент с бобрами.

Я отбивался от них смычком, а скрипку использовал как щит. Победоносен мой образ был. Горы бобров и я размахивал смычком, точно шпагой, но одной доблести мало и мне пришлось ретироваться и впоследствии отступить.

— Бестолочь! — кричали вслед мне бобры. Да и что можно от них ожидать? Радикальные взгляды ещё никого до добра не доводили.

Взобравшись на лобную гору я встал как вкопанный и не мог сдвинуться с места.

На самой вершине, в самом лучшем из возможных мест, сидит свинья. У неё стоит стол, пара стульев, а сама сидит ровно, заложив ногу на ногу. У ней монокль на пяточке, жабо на вороте сюртука и сидит она как-то слишком «умно».

— Молодой человек! — певучим басом произнесла свинья — Меня зовут Александр Петрович Добрый.

— Кузьма Егрёмин — еле выпало из моих уст.

— Так вы присаживайтесь! Вы сегодня завтракали-с? — фамильярно и приторно произнёс Добрый, так что меня слегка перекосило.

— Н-нет.

— Так садитесь! Как же вы так, не почивая, да на прогулку вышли?

— Д-даже не знаю..

В голове у меня был огромнейший диссонанс. Я не знал что делать, как себя поставить, весь я дрожал.

— Петруша! Кофию принеси гостю! — он отложил книгу и начал всего меня рассматривать и изучать. Да так, будто бы он давно знаком со мной. Он с сожалением смотрел на мой потрёпанный бобрами фрак.

Прибежал Петруша. Маленький поросёнок с чашкой кофе в копытцах. Одет он был как Александр Петрович, только был он моложе и монокля при нем не было.

С изумлением я смотрел на все это. Я вскрикнул будто меня режут. Александр Петрович видно испугался не меньше меня и тоже закричал. Маленький Петруша выронил чашку с кофе и воскликнул криком жалобным, точно и над ним надругался сын Тарквиния Гордого.

Я проснулся в холодном поту. Все тело меня не слушалось, точно меня всю прошедшую ночь избивали. Я поднялся с кровати. Закурил папироску. Встал и пошёл как обалделый в глубь моей родины — никого не щадящей и никого не забывающей.