Вчера утром ее известили, что вечером ее очередь, у Карпова, Она ждала этого, но ей казалось, что это будет еще очень и очень не скоро, и понемногу она совершенно успокоилась. Известие подействовало на нее как толчок электрического тока. Ей казалось, что у нее внезапно отнялись руки и ноги, и в голове все кружилось с бешеной быстротой; и когда она вечером мылась и одевалась, руки ее ходили, и она вся дрожала мелкой дрожью.
Едва слышно она постучалась в дверь комнаты Карпова. Он был лома и лениво ответил:
— Входите.
Был двенадцатый час; час, когда ей было назначено к нему прийти.
Он лежал уже в постели и тотчас же лениво сказал.
— Раздевайтесь.
Пальцы не слушались ее. Оторвалась большая металлическая пуговица и с тонким звоном упала на пол и покатилась, оборвалась завязка.
А он, ленивый и равнодушный, говорил:
— Как вы долго копаетесь…
И теперь, когда она вспомнила мгновенье за мгновеньем весь этот вечер, всю эту ночь, ей хотелось закрыть себе лицо руками и зарыдать громко, в голос, так, чтобы тряслось и прыгало все тело…
Заунывный звон электрического колокола опустился из-под крыши, и, приставая, прошумел воздушник…
Гул толпы на самодвижке замирал; толпа редела.
Аглае казалось, что вчера она потеряла что-то самое дорогое, самое лучшее в жизни, потеряла невозвратно.
Она подняла глаза, словно ища темного ночного неба и тихих звезд, но там, над головой, все так же холодно и равнодушно висела серовато-белая крыша. И Аглае казалось что она давит ее мозг, давит ее мысли.
Аглая перевела глаза на улицу, на красные буквы бюллетеня, то меркнувшие, то загоравшиеся вновь, принося вести со всех концов земли:
Аглая читала сообщения, и смысл этих красных, налитых кровью слов ускользал от нее. Она перевела взгляд направо. Там сверкали холодные зеленые буквы вечерней программы:
Зал первый.
Зал второй.
Зал третий.
Это имя ударило Аглаю, как молотком, и, вскочив она хотела идти.
Но куда идти?
Ей хотелось сегодня быть подальше от людей, этих самодовольных, смеющихся, веселых и однообразных как манекены, людей. Еще страшнее было ей идти в свою комнату, чистую, светлую и всю наполненную одиночеством; страшнее всего было ей оставаться наедине с собою.
Она решила идти к Любе, своей новой подруге, с которой она близко сошлась за последние два месяца. На Невском было пустынно. Во многих окнах уже не было огней, и блестящие, холодные фасады домов словно застыли, залитые ровным белым светом. Полоски самодвижек без конца бежали в ту и другую сторону вдоль домов. Только немногие фигуры стояли и сидели на самодвижках, изредка перебрасываясь словами, гулко отдававшимися на пустынной улице.
Аглая села в кресло самодвижки и закрыла снова глаза.
На этот раз она не пропустила и остановилась у дома номер девятый. Она вошла в подъезд и надавила на справочной доске кнопку номер двадцать седьмой, и в ответ тотчас появилась светлая надпись:
Аглая ответила; и снова блеснули буквы:
Аглая стала на подъемную машину, поднялась на восьмой этаж, сделала несколько шагов по коридору и постучалась в комнату номер двадцать седьмой.
— Войди, — ответила Люба.
— Ты одна? — спросила Аглая, с трудом различая предметы в освещенной одним только согревателем комнате.
— Одна, — ответила Люба, поднимаясь к ней навстречу с кушетки.
Разноцветные матовые стекла согревателя бросали пестрые бледные пятна на стены и пол. Занавесь ка окне была не спущена, и сквозь узорчатые стекла лил слабый уличный свет, едва намечая раму.
— Можно закрыть окно? — спросила Аглая, кладя палец на черную кнопку.
— Конечно, — ответила Люба.
Аглая надавила кнопку, и тяжелая занавесь опустилась и закрыла окно, смотревшее холодно и тускло, как глаз мертвеца.
— Так лучше, — сказала Аглая, — улица меня сегодня раздражает.
— А я лежала и мечтала, — сказала Люба, когда Аглая сняла верхнюю кофточку и перчатки.
— О чем?