Поколение «все и сразу»

– Когда? – В полном непонимании вытаращила она глаза. На ее серой футболке устойчиво держится несколько маслянистых пятен, волосы ее свисают с головы соломинами, покрытыми жиром… – Ну, когда потом? Время не резиновое ведь, – и в этой простой истине она была чертовски права. – Потом уже некогда будет.

Пропуская мимо ушей ее недовольное бормотание, я задумчиво натираю мылом руки. Так всегда, человек обречен в растерянности застревать во временном потоке, не думая ни о чем, когда не знает, чего ожидать от завтра, послезавтра, от следующей недели, когда над головой его не горит путеводная звезда… Мимоходом я взглянул на нее: кукла, одетая в платье бедной, ничтожной женщины, не имеющей за душой ни капли величественного, что можно было бы скопить за несколько прожитых десятилетий. Двухкомнатная квартирка ее так и смахивает на уродливое творение неудачливого пессимиста-дизайнера: комнаты не наполняют полезные в хозяйстве предметы или декоративные украшения, вместо всего того черные мусорные мешки, набитые всяким барахлом, из дыр которых выпускают щупальца старые вещи, сплошняком покрытые катышками, поглощают свет и отдают безликую темноту. В одной из комнат томится покрывшийся несколькими миллиметрами пыли рояль, которому недостает, как минимум, половины клавиш. И вопреки любой логике весь этот хлам тетя стережет преданным псом. Картину дополняет веющая со стен тоска, от какой самопроизвольно возникает желание разве что повеситься…

– Может, после ужина поговорим, – я поглаживаю ладонью живот. Голод – моя единственная отсрочка.

– Так ты очень голоден? – Заботливо вдруг хватается она, приближаясь ко мне почти что вплотную, отчего вдруг кажется, будто она вот-вот обовьет мою шею руками. Она, несчастная женщина, смотрит на меня так, будто наконец-то встретила среди зноя пустыни собственного разума живую душу, с которой можно заговорить…

– Очень.

– Там как раз разогреть только осталось. Иди на кухню, – Рита выходит из ванной, проходит несколько шагов. Останавливается. Ждет, будто сам я, выйдя из ума, заблужусь среди лабиринтов из стен, покрывшихся, как плесенью, тоской и одиночеством, среди непонятных, брошенных на произвол судьбы вещей…

На ужин курица, и гречка, и салата из помидоров, огурцов и зелени. Разогревая, она не проронила ни слова. Молчала и все, словно говорить нам не о чем. Собственно, так оно и было. Я тихо благодарю ее за предоставленный кров, но не более… За окном сгущаются тени, ярко подсвечиваются витрины продуктовых магазинов и рекламные щиты. Мне нравится скольжение машин, нравится, как в быстром движении их силуэты размываются, пуская белый свет фар вперед, нравится изредка улавливать громкое цоканье женских каблуков, когда идущую не удается разглядеть из-за обильной, покрывшейся вечерней черной, листвы, мне нравится тихое кочевание размытых, полупрозрачных серых масс по темному небосводу, на котором силятся проявить себя звезды и на котором тускло светит полумесяц.

Рита усаживается за стол в стороне от меня. От нее так и исходит запах несчастья: слабый, шершаво-неприятный, забивающий пылью ноздри, напоминающий запах испорченного уюта, когда зажженные свечи вдруг сами собой гаснут, испуская жгучую гарь, когда любимая книга, которую только взял в руки, чтобы в очередной раз перечитать, нечаянно падает на стол, переворачивая чашку, разливая на страницы душистый чай с долькой лимона и сахаром…

– А как родители? Когда они в город приедут?

Я пожимаю плечами, елозя вилкой в гречневой каше. В сущности, я почти что не разговариваю с родителями, жизни у нас чересчур разные, словно мы чужие люди, только вот в голове тети, сколько не объясняй, никак не укладывался тот факт.

– На неделе. Точно не знаю.

– Ох, – протяжно вздыхает она и затем потирает слипающиеся очи. – Непонятно мне это все, непонятно, – я молча ем, отвечать тут нечего. Со стороны чудиться, будто монолог она ведет сама с собой. – Ну, как же так. Это все неправильно ведь, не эгоистично-наплевательские же отношения между родными людьми должны быть. Ладно, дело не мое…

– Завтра на работу. Я встану в полдевятого, уйду в девять.

– В клинику устроился?

– Конечно. Дали рекомендацию, – не без гордости заявляю я, сводя брови, чтобы казаться более значимой персоной, чем есть на самом деле.

– И где же она?

– На Чкаловской.

– Далеко. Это сколько ехать?

– Минут сорок на метро.

– Но это очень далеко, – неустанно повторяет Рита, как будто это ее заставляют каждый день ездить на Чкаловскую…

– Ничего страшного. Сел и поехал. Прошелся пешком. Не так уж и далеко. Все очень близко. Питер – маленький город. Городишко, – невозмутимо стою на своем я.

– Ну не знаю. Я бы подыскала что-нибудь поближе. Рядом с домом …

– С домом? – Искренне удивляюсь я. Какое странное слово: дом. Дикое, чужеродное, незнакомое, колючее… – У меня нет дома.

– Да как же это нет! – Еще чуть-чуть, и она замашет руками, забрызгает слюнями. – Как же нет! А для кого я купила комнату? Для чего я тратила деньги, выселяла людей…

– Я не хочу жить в коммуналке…