Поколение судьбы

Минаеву

Однотонные девы опустят в пролеты лицо Гамаюна,
засопят и к могилам букеты нарвут в корневищах волос,
забавляются, пачкают тунику с плеч безысходного грума,
сок огня, воскресая, обманом затащат на прежний погост.

Человеческий крик колыбельный по возрасту слаб для растений,
все круги раздвоились фатально и в бронзу вошли на посту
гидра-память клыками лисицы земную равнину засеет,
отторгаясь от пламени чисел, цепями удавят весну.

Ангел храма в груди белорозовым огненным куполом страсти
в перевернутый колос упрячешь назавтра разлуку мою,
одиночества ранний покой, неизменные желтые страхи
перед ладаном тонкие светят в печальном и мокром краю.

Мастихины дождя возвращают прохожим забытое кредо,
дышит сон в городах, серый странник посеет лозу в небесах,
человечиной пахнет уставшая капля посмертного бреда,
над босхующим мужем пролают с смоковниц в истлевших лесах.

Зонт в уснувшей руке оттеняет нам маски индийские Веды,
чуден облик ребенка из чрева подкожных морей праотца,
отраженный надкостными скулами каменной проданной веры,
в исторический слепок внесенный под пальцами бога Тельца.

Петушиные нас забавляют степного Урала костюмы
скифских кукол с витринного лежбища каменных дур,
в оживающих чреслах увидят заклятие русские кумы,
сквозь прорехи когтями растащат молитвы услышанный хор.

1981.

Эпитафия

Сельянову

Куб площади. Гапон на пьедестале,
Вокруг поллюции да камни,
В скамейке блядь сидит в опале,
Тацит сидит, печалуясь на камни,
Российский, чуткий, честный часовой —
Механик человечества часок,
Забыт инстинкт страны голосовой,
У автомата щурится курок.
Три цвета женская моя страна
Матросу подарила с парапета,
Глухой маузер сунула, полна
Его душа, но песенка вся спета.
Заплёванный порог, гранитный трон
Мой кобелиный отрезвляют стон.

1981.

Минувшее